Внимание!
Главная
Все дневники
Список избранных
Случайный дневник
@дневники: изнутри
URL
четверг, 12 января 2017
05:12
Доступ к записи ограничен
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
URL
U-mail
Дневник
Профиль
вторник, 08 декабря 2015
07:36
Доступ к записи ограничен
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
URL
U-mail
Дневник
Профиль
четверг, 03 сентября 2015
11:00
Мгла
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Фэндом
: Достоевский Ф.М., "Бесы"
Название
: Мгла
Персонажи
: Николай Ставрогин, Петр Верховенский
Жанр
: джен
Рейтинг
: PG-13
Размер
: 4614 слов
читать дальше
Петр Степанович жил в Петербурге уже год, совсем не возвращаясь к прежней жизни, и это было верным решением – прежняя жизнь его пугала. Началось это три года назад, у Петра Степановича тогда не было возможности вернуться в Россию, поэтому два года он провел в Лозанне и жил там у рекомендованных людей, которые оказались настолько добры, что приняли его надолго, несмотря на грозящую им опасность. Хозяйка дома даже выхаживала отощавшего Петра Степановича, пока тот окончательно не выздоровел, потому что к ней в дом он попал совсем уж больным.
Однако, даже выздоровев, Петр Степанович продолжал мучиться не такими уж беспричинными подозрениями и страхами. Его терзал страх ареста, страх доноса. На улицах мерещились синие мундиры жандармов и неприметные филёры царской охранки, все люди, случайно обратившие взгляд к окну его комнаты, казались подозрительными Петру Степановичу, отчего он плотно задергивал шторы, надеясь спрятаться от них уж наверняка. Его мучили крайне неприятные, похожие на явь сновидения, в которых он пытался схватить кого-то за руку, но рука растворялась в темноте, которая вдруг заполняла все вокруг, и Петр Степанович оставался один в этой мгле, твердо зная, что кто-то стоит перед ним, во тьме. Он не знал, кто именно находится перед ним, и это только увеличивало страх.
Пробуждение не приносило спасения, потому что когда Петр Степанович просыпался, то видел вокруг себя темную комнату и не слышал ничего, кроме тиканья часов, которое в ночной тишине казалось громким. Оно сухим, неумолимым стуком давило на виски, отчего Петр Степанович, не имея возможности поделать что-то со своим состоянием, лишь прятался под одеялом, дрожа от страха и не засыпая до самого утра. Хозяйка часто говорила ему, что он кричит во сне.
Это повторялось каждый день, и всё время теперь было заполнено ощущением страха, ощущением мучительного ожидания, которое каждый раз являло себя сильнее и сильнее, доводя Петра Степановича до крайней степени ужаса. Петр Степанович был уверен, что кто-то из окружающих его людей непременно донесет, а людей этих было мало, что только добавляло тревоги и подозрений.
Как только выпала возможность, он вернулся в Петербург и проживал теперь там, оборвав прежние знакомства, чтобы быть окончательно уверенным в том, что никто не сможет его узнать и сообщить о нем жандармерии. Хотя трудно было сказать, нужен ли был такой мелкий и ничтожный человек царской охранке. Надо сказать, что в Петербурге Петру Степановичу стало немного легче.
Сейчас он, как это происходило каждый день, дремал на диване. Был полдень, и солнечные лучи проникали внутрь через слишком высоко расположенное и слишком маленькое окно, разрезая темно-серую, низкую комнату на две части. Свет не освещал клеенчатый диван, где спал Петр Степанович: мешал шкаф с книгами, однако в полосе света находились стол и два простых стула, стоящие подле него. Сейчас хорошо были видны редкие пятна чернил, покрывающие стол, и застарелую пыль на связке писем, которой Петр Степанович касался крайне редко, потому что они не приносили прежнего спасения. Письма лежали далеко, у самой стены, а на краю стола стояли две чашки с остывшим чаем. В самом углу комнаты виднелась простая темная дверь, ведущая в спальню, сейчас закрытая.
Петр Степанович мог бы спать и дальше, однако его разбудил требовательный стук в дверь, сразу напомнивший о стуке часов в ночной тишине, отчего Петр Степанович проснулся почти сразу, не совсем понимая, стоит ли ему бояться или нет. Постучали еще несколько раз. Облегченно выдохнув, Петр Степанович прошел к двери и распахнул ее. Увидев того, кто стоял у порога, он тут же замер, и на лице его было написано крайнее удивление, смешанное с радостью и сильным неверием в происходящее. Долго он не мог ничего сказать, однако наконец у него на лице возникла злая, глумливая улыбка, которая, казалось, уже давно покинула его. Могло даже показаться, что прежняя жажда жизни, несколько лет назад его оставившая, вернулась к нему.
- Я знал, что вы вернетесь, - с плохо скрываемым восхищением в голосе сказал он Ставрогину. Ставрогин почти не изменился, разве что стал бледнее, чем был, однако финансовые дела, судя по всему, у него не ухудшились, так как одет он был даже слишком хорошо. Темно-коричневый шейный платок мягко обхватывал его шею, а вычищенный, выглаженный сюртук был застегнут на все пуговицы. Ставрогин стоял, держа в левой руке черный цилиндр, опираясь на трость, которую Петр Степанович так хорошо помнил.
Петр Степанович тут же устыдился беспорядка в своей квартире: треснутых чашек, пыли, пустой бутылки из-под вина, лежащей на подоконнике. Да и одет он был в заношенный, с потертыми локтями сюртук. Впрочем, Петр Степанович не мог похвастать обустроенностью быта, и ему не хотелось бы, чтобы встреча со Ставрогиным случилась именно в таких условиях, однако теперь уже ничего нельзя было поделать.
- Что ж вы меня на пороге держите? – с усмешкой спросил Ставрогин. – Верховенский, вы не рады мне?
- Отчего же нет, Николай Всеволодович, очень рад вам! – горячо ответил Петр Степанович, преданно глядя в его глаза и крепко пожимая ему обе руки. – Проходите, конечно, вот стул, я для вас держу, и чай тоже для вас. Я уже год его для вас наливаю, а вдруг вы придете.
Ставрогин неторопливым шагом прошел к стулу, задумчиво оглядывая комнату. Петр Степанович шел рядом, слегка втянув голову в плечи, отчего казался теперь ниже ростом. Видно было, что он с первой же минуты по старой привычке старался услужить Ставрогину, совсем не видя в этом чего-то унижающего и предосудительного.
- Дайте мне, - он заметил недоумение на лице Ставрогина, когда тот, пытаясь пристроить куда-нибудь цилиндр, увидел на столе слой пыли и чернильные пятна, - дайте, я его на полку пока, а вам потом подам, когда пойдете. Вы ведь нескоро пойдете, Николай Всеволодович? Я так долго вас ждал…
Петр Степанович замер с цилиндром в руках, внимательно глядя на Ставрогина и ожидая ответа. Ставрогин был слишком заметен в этой комнате: бросалась в глаза его инородность. Положение Петра Степановича сейчас определенно было хуже, чем в прошлом, и он выглядел жалко, услужливо стоя перед Ставрогиным, в своем заношенном сюртуке, окруженный беспорядком и бедностью. Сюртук был расстегнут, и можно было рассмотреть жилет и рубашку, которые хоть и выглядели опрятно, однако все же выдавали бедственное положение Петра Степановича.
- Я буду у вас, не бойтесь, - успокоил его Ставрогин, мягко улыбнувшись, но сохранив равнодушный взгляд, что, впрочем, Петр Степанович привык видеть и знал, что Ставрогин таким образом выражает расположение.
Убрав цилиндр, Петр Степанович вернулся и встал на прежнее место перед Ставрогиным, который лишь рассеянно глядел на него, будто собирался что-то спросить, однако не спрашивал.
- Вы чай пейте, - неловко начал Петр Степанович, то и дело сбиваясь, - простите, что он остыл, Николай Всеволодович. Я скоро схожу и все принесу, а то что-то надо к чаю, а у меня нет. Я вчера за сахаром и хлебом ходил, а сегодня чего получше принесу, если вы позволите…
- Потом, - перебил его Ставрогин, - вы беспокоитесь о мелочах, Верховенский, а я к вам не за этим пришел.
- И почему же вы пришли?
- Я пришел, потому что вы меня ждали. Разве нет?
- Да, да, всё так! – Петр Степанович был сильно взволнован. – Я верил, верил, что вы вернетесь ко мне, Николай Всеволодович! Если бы вы знали, с какой горечью я вспоминал вас и думал, что уже никогда более вас не увижу. Все говорили, что у вас равнодушное лицо, а мне и этого достаточно, пусть вы смотрите холодно, пусть вы мало говорите, так ведь мне и этого хватит. Я даже готов всё взять на себя, а от вас ничего не требую, слышите? Я ничего не требую от вас, Николай Всеволодович, только будьте здесь, будьте со мною теперь!
Не выдержав внутреннего волнения, чуть ли не плача, Петр Степанович упал на колени перед Ставрогиным и взял его руку в свои, мелко дрожащие.
- Что с вами, Верховенский?
- Я думал, что вы уже не вернетесь, что я вас не увижу никогда, и очень жалел, что последняя наша встреча прошла так нервно, так неловко, - голос Петра Степановича стал совсем уж сбивчивым, - я хотел тогда коснуться вас, но решил отложить. Я полагал, что встречи еще будут, но ошибся, и каждый день себя за эту ошибку корил. Вы опять насмешливо смотрите на меня. Смотрите сколько угодно, Николай Всеволодович, но знайте, что я и по сей день готов просить у людей прощения за ваши поступки, вместо вас просить, потому что вы этого делать не будете. Вы не хотите принижать себя, это правильно – вам не надо, а мне можно ради вас себя принижать.
- Полно вам, - проговорил Ставрогин, не отдергивая рук, - вы ни в чем не виноваты. Послушайте, Верховенский, почему вы живете в таких условиях? Вам ведь наследство причиталось, разве нет?
Вопрос о наследстве произвел странное действие на Петра Степановича: он сжал бледные, тонкие губы в бессильной злобе и долго, не говоря ни слова, глядел на Ставрогина так, как будто тот был причиной его теперешнего положения.
- Вы ведь сами знаете, - заговорил он вполголоса, скрывая гнев, - что причитавшееся мне папаша проиграл, а оставшуюся часть я вынужден был пустить на незаконные расходы, которые, впрочем, не помогли делу никоим образом, поэтому я вынужден жить здесь, под чужой фамилией и в подобных условиях. Вас устроит такое объяснение, Николай Всеволодович?
- Вы все-таки не забыли о своих замыслах, хоть и остались без меня.
- Почему это так удивляет? Разве вы были обо мне иного мнения? Вы ведь хорошо меня знаете, Ставрогин, да и я сам говорил вам, что всё для вас, всё ради вашего величия… Я столько времени ждал вас, не терял надежды, так долго ждал…
Ставрогин слегка усмехнулся:
- Я, Верховенский, совсем другое помню. Вы мне руки целовали и убеждали изо всех сил, что без меня вы ничего не стоите. Только вы другими словами говорили, про муху и про идею.
Этого Петр Степанович спокойно вынести уже не мог, он резко вскочил и выпрямился перед Ставрогиным, ничуть не сутулясь и не умаляя своей личности, на что тот отреагировал плохо скрываемой улыбкой, полной довольства, и пристальным взглядом, в подобной реакции читалась насмешка. Петр Степанович стоял перед ним, вытянувшись во фрунт, глядя на Ставрогина сверху вниз. Руки его дрожали, видно было, как у него мелко подрагивают пальцы. Поняв, что Ставрогин видит это, он поспешно спрятал руки за спину, однако в лице его по прежнему виднелось крайнее недовольство.
- Николай Всеволодович, прекратите…
- Как вам живется под носом у царской охранки, Верховенский? – не удержался Ставрогин от еще одного глумливого вопроса. Это окончательно вывело из себя Петра Степановича, вывело до такой степени, что он даже занес руку для удара и, может быть, ударил бы Ставрогина по лицу, если бы тот не ухватил его вовремя за запястье.
- Раньше вы без всякого протеста сносили мои насмешки.
- Это было до того, как вы посмели исчезнуть! – Петр Степанович пытался сохранить гневный вид, однако в голосе всё равно были слышны нотки обиды и бессилия.
- Вот как? – рассмеялся Ставрогин. – Я вам ничего не обещал.
- Я знаю, вы не обещали, Николай Всеволодович, но вы должны были… вы должны были хотя бы войти в мое положение, понять…
- Вы становитесь похожим на вашего отца. Вы, конечно, не льете сейчас слез и не опускаетесь до сентиментальностей, но вижу, что вы к этому близки.
Ставрогин был прав: Петр Степанович готов был заплакать прямо здесь, у него на глазах.
- Не говорите о нем, я прошу вас, - жалобно начал он, - вы ведь знаете, что я не хочу о нем говорить, Николай Всеволодович. И отпустите мою руку, пожалуйста…
Ставрогин ослабил хватку, и Петр Степанович тут же отдернул руку, отступив немного назад. Он начал поправлять сбившийся рукав, из-под которого выглядывал белая манжета с уже высохшим чернильным пятном. Несколько таких же пятен, размером поменьше, виднелись на обшлаге серого сюртука. Заметив взгляд Ставрогина, Петр Степанович понял, что тот увидел неряшливые пятна, и стыдливо прикрыл их ладонью, стараясь придать своему движению естественность.
- Вы чай-то пейте, Николай Всеволодович, - смущенно напомнил Петр Степанович, не зная, что бы еще сказать, чтобы сгладить обстановку. Ставрогин молча придвинул к себе чашку и отпил. Петр Степанович улыбнулся, не увидев на лице Ставрогина отвращения.
- А что это за письма у вас лежат? – вдруг спросил Ставрогин. Петр Степанович несколько смутился и ответил, потупив взгляд:
- Это я вам письма пишу, каждый день. Но сначала мне нельзя было слать, а потом, когда уже можно было, я не получал ответа из Скворечников, и с ваших петербургских адресов тоже ответных писем не приходило, поэтому я перестал отправлять, и только пишу теперь. И вот вы пришли наконец, и мне есть что вам сказать…
Петр Степанович вдруг качнулся вбок, ощутив, как всё тело резко охватила слабость, как закружилась голова, комкая перспективу комнаты.
- Что с вами, Верховенский? Вы бледны.
- Голова кружится, плохо… - пробормотал Петр Степанович, пытаясь устоять на месте. Он успел увидеть, как Ставрогин с каким-то странным выражением лица встает со стула, видимо, собираясь ему помочь. Петр Степанович, будучи не в состоянии просить о помощи, беззвучно что-то шепча, лишь протянул ему руку, но Ставрогина тут же поглотила темнота.
***
Петр Степанович лежал без сознания на полу, возле письменного стола, растрепавшиеся волосы закрывали половину лица, которое было болезненно бледным. Если бы в квартире был кто-то, кто мог бы ему помочь, то он уже давно перенес бы его на диван и привел бы в сознание. Однако никто этого не сделал, и Петр Степанович пришел в себя только через время, не совсем понимая, что происходит вокруг него. Поднялся он не сразу – сказывались слабость и случившийся обморок, поднялся, пошатываясь и стараясь убедить себя, что все ему всего лишь мерещится, потому что верить в реальность происходящего не хотелось. Это было слишком страшно для того, чтобы быть правдой.
Ставрогина не было в комнате. Не было также ни его трости, ни цилиндра, однако Петр Степанович не мог поверить, что Ставрогин ушел, он надеялся, что тот окажется в другой комнате, и сразу же, несмотря на одолевающую его слабость, побежал туда. Он не сразу смог распахнуть дверь, потому что догадывался, что увидит там, и не хотел в это верить. Он лишь стоял, крепко обхватив дверную ручку дрожащими от страха пальцами, и смог что-то сделать, только пересилив свой страх. Отрывисто распахнув дверь, Петр Степанович оглядел спальню, окна которой были скрыты плотными тяжелыми шторами. В полумраке тускло блестел покрытый лаком комод, на столике высилась темным силуэтом лампа, отражавшаяся в большом зеркале. Ставрогина в комнате не было.
Петр Степанович снова почувствовал слабость и поспешно ухватился за дверной косяк, чтоб не упасть повторно. Его мутило, он был готов поклясться, что вот-вот снова упадет в обморок. Он чувствовал, как болит голова из-за удара об пол, но сейчас это волновало его меньше всего, потому что Ставрогина не было, потому что Петр Степанович находился один во тьме, и это было слишком знакомо ему.
Страх сковал Петра Степановича, он не мог сдвинуться с места и лишь смотрел в темноту испуганным взглядом, пытаясь что-то увидеть, пытаясь убедить себя, что никто не прячется за шторами, что никто не собирается нападать на него. Но еще больший страх он испытал, когда понял, что этим кем-то может быть Ставрогин. Ставрогин с удавкой в руках, Ставрогин с ножом, Ставрогин с револьвером, готовый напасть, пока его не замечают. Тут же в голове Петра Степановича промелькнула мысль совсем иного характера: пусть в темноте скрывается Ставрогин, пусть лучше так, чем его не будет вовсе. Пусть даже это будет Ставрогин с нехорошими помыслами, только бы был.
Не выдержав внутреннего противоречия, Петр Степанович бросился к окну и нервно трясущимися руками отдернул шторы. Спальню сразу же осветило солнечным светом, в воздухе закружилась пыль, и Петр Степанович, пытаясь успокоиться, стал оглядывать ту часть двора, которую было видно из окна, и почти было успокоился, но тут же заметил краем глаза, что возле арки мелькнула знакомая фигура в черном цилиндре и с тростью в руках. Она появилась из-за густого скопления деревьев, обративших наружу острые, набухшие, черно-зеленые листья, которые сбивались в густую крону и теснили друг друга.
- Николай Всеволодович! – прокричал Петр Степанович, поспешно распахнув створки, жалобно звякнувшие стеклами. – Николай Всеволодович! Ставрогин, вернитесь!
Его услышали. Ставрогин обернулся и посмотрел пристальным взглядом в сторону окна, Петру Степановичу стало жутко от лица Ставрогина, которое издалека напоминало восковую маску. Он смотрел на Петра Степановича так, будто тот был в чем-то виноват, и искупить эту вину не представлялось возможным. Постояв так недолго, Ставрогин поклонился в знак прощания, развернулся и исчез в арке.
- Черт возьми, да что же происходит, - беспомощно, чувствуя, как на глазах выступили слезы, пробормотал Петр Степанович. Отчаяние снова охватило его. Желая во что бы то ни стало вернуть Ставрогина, он бросился вон из квартиры, забыв даже запереть за собой. Дверь громко хлопнула за его спиной – с таким отрывистым и безнадежным звуком топор врезается в дерево.
Во дворе удушливо пахло рыбьими потрохами, а сам двор заполняла большая лужа, возникшая после затяжного ночного ливня. Между влажными комьями грязи стояла бурая, мутная вода, отражающая солнце, переливающаяся мелкими искрами. Сейчас Петру Степановичу было все равно, поэтому он побежал по грязи, как в тот далекий осенний день, когда Ставрогин с невозмутимостью шел по мосткам, а ему приходилось идти рядом.
Выбежав из арки, он оказался на людной улице и не смог найти в толпе Ставрогина. Жгучее чувство страха давило на Петра Степановича, он чувствовал, что вот-вот заплачет навзрыд, однако тут же пришло спасение: далеко впереди, возле самого угла дома кто-то в толпе повернулся к нему, кто-то в знакомом черном цилиндре и все с тем же восковым лицом. Окинув взглядом улицу, Ставрогин быстро скрылся за углом. Петр Степанович, сначала замерший от неожиданности, чертыхнулся и побежал в его сторону, расталкивая людей, не обращая внимания на ругань в его сторону.
Как бы быстро он ни бежал, казалось, что Ставрогин всегда находится далеко от него, всегда на одинаковом расстоянии, хотя было видно, что шел он не торопясь. Пройдя еще два дома, Ставрогин снова оглянулся, будто бы проверяя, следует ли за ним Петр Степанович или нет, и скрылся в узком проходе между домами. Когда Петр Степанович тоже там оказался, то замер в испуге: из-за высоких стен здесь была слишком густая темнота, наполненная лишь зябким воздухом да холодной грязью, и Ставрогин, шедший далеко впереди растворялся в этой темноте.
- Не уходите, Николай Всеволодович! – слезно закричал он ему. – Не надо!
Но Ставрогин только укоряюще покачал головой и вдруг исчез, шагнув куда-то вбок. Петр Степанович, переборов только усилившийся вновь страх, побежал к тому месту, где Ставрогин исчез в стене и облегченно вздохнул: там обнаружилась дверь, и исчезновение объяснялось очень просто.
Толкнув вперед тяжелую деревянную дверь с покосившимися досками, Петр Степанович увидел перед собой узкий коридор, уходящий далеко вперед и гораздо более темный, нежели проход между домами, где они были прежде. В самом конце коридора виднелась лестница, освещаемая солнцем из небольшого узкого окна, которое в темноте выглядело далекой светящейся точкой. На лестнице стоял Ставрогин, опираясь на трость и ожидая Петра Степановича.
- Ставрогин, прекратите! – в испуге прокричал Петр Степанович. – Я боюсь, мне страшно!
Тишина окружала их, совсем не был слышен уличный гомон, только мерно капало что-то за стеной: капало монотонно и глухо, больше походило на стук – слишком знакомый стук. Петр Степанович почувствовал, как его начинает бить озноб – здесь было еще холоднее, чем снаружи. Он чувствовал себя нехорошо, ему хотелось упасть на пол, закрыть голову руками и ждать, пока кто-нибудь придет и заберет его отсюда.
Однако Ставрогин поманил его рукой, и Петр Степанович понял, что если не пойдет за ним, то не встретит его больше никогда. Собрав все свои силы, он пошел вперед, ощущая сильное желание зажмурить глаза, но не хотел упустить Ставрогина. Тот, увидев, что Петр Степанович послушался, пошел вверх по лестнице.
Петру Степановичу пришлось ускорить шаг, что было довольно сложно, поскольку он ощущал себя сильно ослабшим, и это явно было вызвано не страхом, а чем-то другим, чем-то неизвестным. Однако он все же поспешил, к тому же, возле лестницы было светло, а находиться в темноте Петру Степановичу сейчас хотелось меньше всего.
Но его надежды были напрасны: дойдя до лестницы, он понял, что окно здесь только одно. Ставрогин выглядывал в пролет тремя этажами выше, и его лицо все так же напоминало восковую маску, однако теперь Ставрогин явно насмехался над Петром Степановичем, который стоял возле окна и не решался подниматься.
- Что же вы, Верховенский? – послышался голос Ставрогина, хотя бы на время заглушающий стук за стеной. – В людей стрелять не боялись, а подойти ко мне боитесь.
- Не смейтесь надо мной, Николай Всеволодович! – умоляюще попросил Петр Степанович. – Спуститесь ко мне, прошу вас, я достаточно шел за вами, я достаточно напуган!
- Я был прав, - в темноте продолжала белеть восковая маска, - вы всё больше походите на своего отца.
- Хватит, пожалуйста! Сжальтесь же, Ставрогин, прошу! – Петр Степанович почувствовал, что мерзнет, и обхватил руками плечи, пытаясь согреться.
- Идите ко мне, - строго сказал Ставрогин, и его лицо скрылось в темноте. Петру Степановичу не оставалось делать ничего иного, кроме как подниматься. Шаги были слишком гулкими, однако они перекрывали навязчивый, тревожный, слишком громкий стук, поэтому он старался шагать быстрее. Ступени скрипели под его ногами, а солнечный свет оставался внизу и становился тусклее и тусклее, что пугало Петра Степановича, но мысль о том, что его ждет Ставрогин, немного успокаивала.
Наверху было совсем темно, прямоугольником чернел дверной проем, ведущий в мансарду, где хоть и было совсем небольшое слуховое окно под самым потолком, однако света проникало совсем мало, и был он каким-то серым.
- Подойдите же ко мне, Верховенский, - донесся оттуда голос Ставрогина, - не смейте меня злить.
Чуть всхлипывая, Петр Степанович еще крепче обхватил себя руками и прошел в мансарду, звук его шагов отдавался от стен эхом. Ставрогин был там, он сидел в старом кресле с выцветшей обивкой и исцарапанными подлокотниками. Рядом с креслом стоял круглый столик, где виднелась пустая птичья клетка – с выломанной дверцей, с ржавыми прутьями, напоминающими ребра. В дальнем углу стояло зеркало, отражающее обветшалую обстановку.
- Закройте за собой дверь.
Непослушными руками Петр Степанович закрыл дверь, немного сомневаясь в правильности своего решения. Однако он не был способен противиться приказам Ставрогина. В мансарде больше не было кресел, поэтому Петр Степанович встал перед Ставрогиным, лицо которого было неподвижно. Вдруг он ощутил неожиданный страх, вызванный видом Ставрогина: тот сидел, уложив руки на подлокотники, молчал и смотрел пристально, не моргая. Петр Степанович, не будучи в силах видеть Ставрогина, опустил голову.
- Надо же, вы прячете лицо, - заговорил Ставрогин и его тон был довольно строг, - впрочем, так даже лучше. Вы выглядите соответственно своему отвратительному нутру. Впрочем, здесь по-другому и не бывает.
- Да, всё так и есть, - Петр Степанович старался говорить как можно тише, чтоб скрыть желание заплакать, - отвратительное нутро. Вы правы, Николай Всеволодович.
- Верховенский, вы понимаете, где мы?
Петр Степанович почувствовал, как горло сжало спазмом, а по щекам потекли слезы, поэтому не стал ничего говорить, а только помотал головой.
- Я тоже сначала не понимал, а теперь понимаю.
- Зачем вы привели меня сюда? – сбивчиво спросил Петр Степанович.
Ставрогин кивком головы указал на птичью клетку:
- Видите? Она опустела, и теперь кто-то должен ее занять.
Петр Степанович чувствовал, как стремительно слабеет, он пытался держаться изо всех сил, но силы уходили слишком быстро: он безвольно упал на колени.
- Мне все равно, Николай Всеволодович, все равно, - быстро бормотал он, захлебываясь плачем, - только помогите мне. Я боюсь по ночам, мне холодно, очень холодно… Я вас так давно ждал, так хотел увидеть вас снова…
- Поэтому я и пришел. Вы ведь меня позвали.
Голос Ставрогина был по-прежнему холоден. Петр Степанович понимал, что сейчас он выглядит крайне жалко: замерзший, плачущий, в худом сюртуке с чернильными пятнами на рукавах.
- Сделайте уже что-нибудь, Николай Всеволодович, пожалуйста, мне плохо без вас…
- А вы сюда скоро вернетесь, Верховенский. Вы этого еще не знаете, но так и будет. Однако раз уж вы изъявляете желание быть со мной здесь, то так будет лучше для вас. Посмотрите на меня, ну же. Или вы боитесь?
Петр Степанович послушно поднял голову, окоченевшими пальцами убирая волосы с лица.
- Боюсь, - всхлипнул он.
Ставрогин несколько минут смотрел на него, не говоря ни слова, будто на что-то решаясь.
- Знаете, - начал он задумчиво, - Лизавета Николаевна в нашу последнюю с ней встречу говорила, что я заберу ее туда, где будет жить паук – огромный паук в человеческий рост, на которого мы будем глядеть, которого мы будем бояться. Знаете, она ошиблась. Я здесь один, без Лизаветы Николаевны. И на паука пока никто не смотрит, никто его пока не боится. Верховенский, приглядитесь к моим рукам.
Петр Степанович перевел взгляд на руки Ставрогина, покоящиеся на подлокотниках, и страх, бывший доселе с ним, превратился в ужас. Пальцы Ставрогина завершались тускло мерцающими в темноте черными когтями. Он, видя расширившиеся глаза Петра Степановича, согнул пальцы и провел когтями по лакированному дереву, оставив в нем глубокие борозды. Петр Степанович не мог ничего сказать, он замер и лишь смотрел неотрывно на эту руку.
- Видите, как все сложилось? – спросил Ставрогин даже с некоторой грустью. – Помните, Верховенский, как вы говорили, что без меня вы никто?
- П-помню.
- И что же, это до сих пор так?
- До сих пор, Николай Всеволодович, - отважился говорить Петр Степанович, хотя голос его все еще дрожал.
- Даже после того, что вы увидели? Вы ведь обманываете меня, как и всегда. Вы не можете сохранить свое отношение после увиденного.
- Я вас не обманываю сейчас, - сказал Петр Степанович, сказал почти спокойно и даже почти не плача. Ставрогин сардонически улыбнулся:
- И согласитесь мне руку поцеловать?
- Соглашусь, Николай Всеволодович, - обреченно произнес Петр Степанович и преданно посмотрел на Ставрогина, - я всегда соглашусь.
Ставрогин не стал ничего отвечать, а только встал с кресла и задумчиво оглядел мансарду, будто не замечая стоящего на коленях Петра Степановича. Взгляд его замер на птичьей клетке, Ставрогин аккуратно коснулся её и провел когтями по ржавым прутьям, заставляя их издать отрывистый, тоскливый звук.
Безвольно опустив руку, Ставрогин прошел к зеркалу и долго рассматривал свое отражение, Петр Степанович все это время стоял на коленях в ожидании и сопровождал взглядом перемещения Ставрогина по мансарде.
- Подойдите ко мне, - наконец сказал он сухо. Петр Степанович не замедлил выполнить приказанное, поднялся и подошел к Ставрогину, хотя слабость стала еще сильнее. Почувствовав, что Ставрогин придерживает его за плечо, Петр Степанович скосил глаза и увидел на серой ткани сюртука тускло мерцающие в сером и скудном свете когти.
- Давайте же, - услышал он голос Ставрогина, немного уставший, - если вы меня не обманули.
Петр Степанович, быстро посмотрев на Ставрогина заплаканными глазами, поцеловал ему руку. Вдруг он понял, что окончательно потерял силы, и хотел было схватиться за Ставрогина, однако тот не дал это сделать и прекратил его поддерживать, отчего Петр Степанович упал на пол. Он лежал, будучи не в силах пошевелиться, однако не ощущал страха, а был спокоен.
- Вы ведь не обидитесь теперь на меня, Верховенский, - Ставрогин смотрел на него сверху вниз, закрывая лицо рукой, - тем более, я вам еще не все показал.
Сказав это, он убрал от лица руку, и Петр Степанович увидел нечто странное: лицо Ставрогина исчезло. Вместо него осталась темная пустота, которая, не сдерживаемая более какой-либо преградой, начала вытекать в мансарду черными, дымчатыми потеками, заполняя её и становясь плотнее, осязаемее. Темнота поглотила зеркало, старое кресло, птичью клетку и ободранные стены.
- Теперь-то вы всё понимаете? – раздался во тьме голос Ставрогина. – Теперь-то вы всё понимаете?
***
Петр Степанович лежал без сознания на полу, возле письменного стола, растрепавшиеся волосы закрывали половину лица, которое было болезненно бледным. Если бы в квартире был кто-то, кто мог бы ему помочь, то он уже давно перенес бы его на диван и привел бы в сознание. Однако никто этого не сделал, и Петр Степанович пришел в себя только через время.
Он поднялся, пошатываясь, посмотрел на стол. Кружки с остывшим чаем стояли нетронутые, полные до краев.
Теперь Петр Степанович хорошо понимал, что происходит. Ставрогин не мог находиться у него дома. Он уже несколько лет не мог нигде находиться. Теперь Петр Степанович отчетливо помнил, как ему сообщили, что Ставрогина нашли под самой крышей, за дверцей чулана, помнил отчаяние, так долго его душившее.
Если бы мог, Петр Степанович заплакал бы сейчас, но даже для этого не было сил. Он дрожащей рукой взял со стола связку неотправленных писем, покрытую толстым слоем пыли, и медленно побрел в сторону спальни.
Петр Степанович никогда не отсылал эти письма, они лежали в чистых конвертах, запечатанных сургучом. Он запечатал их тогда, когда стало совсем невыносимо перечитывать эти письма изо дня в день, зная, что они никогда не дойдут до адресата, однако даже несмотря на это Петр Степанович помнил всё, что он писал Ставрогину.
Когда он вошел в спальню, то совсем не испугался темноты, а только устало направился к кровати. Кое-как улегшись на покрывало, он подогнул ноги и свернулся клубком, прижав обеими руками к груди связку неотправленных писем и пачкая одежду пылью.
Петра Степановича окружала темнота, он видел зеркало, где отражалась лампа, и тонкую, едва различимую полоску света между полом и дверью.
- Николай Всеволодович, - едва слышно говорил Петр Степанович, вцепляясь пальцами в письма, - мне сообщили о вас давеча, и я пишу, чтоб извиниться перед вами, потому что не помог вам. Позволите ли вы быть с вами после этого, Ставрогин?...
Он долго говорил – беззвучно, едва шевеля губами, говорил с окружающей его темнотой. Когда было сказано всё, Петр Степанович закрыл глаза и больше их не открывал.
@темы:
фикло
,
"Бесы"
,
фандомное
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментарии
(
2
)
Поделиться
суббота, 04 июля 2015
21:25
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
пятница, 20 марта 2015
12:52
Косплей
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Совсем забыл про него.
@темы:
"Бесы"
,
фандомное
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментарии
(
2
)
Поделиться
12:48
Квартира 213
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Название: Квартира 213
Автор: Нигилист Обсессивный
Размер: мини, 2632 слова
Канон: "Бесы", Достоевский Ф.М.
Задание: modern!AU
Персонажи: Алексей Кириллов, Петр Верховенский
Категория:слэш
Жанр: AU
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: ООС, смерть персонажа.
Посвящение: Написано для
Chelsea Smile
, с благодарностью и прочими хорошими чувствами.
Описание: Кириллов как Джеффри Дамер
читать дальше
Кириллов проживал в довольно тесной двухкомнатной квартире, с видом на соседний двор с помойкой и проржавелой детской площадкой. За ровными коробами многоэтажек высился далекий, сереющий трубами рыбный комбинат, который каждый вечер был полностью освещаем закатным солнцем и напоминал багровеющего зверя из моря.
Всякий раз, когда Кириллов звал Верховенского к себе, то тому приходилось проходить мимо уже упомянутой помойки и продираться через никем не срезаемые заросли полыни, что, впрочем, не уменьшало удовольствия от посещений: Кириллов приглашал к себе редко, объясняя это тем, что сдает квартиру. С квартирантами ему не везло практически всегда, после них в квартире сохранялся стойкий неприятный запах (как рассказывал Кириллов), от которого требовалось избавляться и проветривать помещение. Где Кириллов жил, когда сдавал квартиру, оставалось загадкой, однако Верховенский решил не задавать лишних вопросов, дабы не спугнуть человека, который был слишком недоверчив – об этом слишком красноречиво говорил сложный замок на входной двери.
Так что редкие встречи Верховенского и Кириллова происходили либо дома у Верховенского, либо в дешевых гостиницах. Кириллов всегда был молчалив и смотрел как-то слишком уж внимательно, долго не моргая, и его привычки часто пугали Верховенского. Практически постоянно, когда он после сна открывал глаза, то видел над собой бледное лицо с немигающими, темными глазами. Еще одной привычкой его было слушать, как бьется сердце Верховенского: Кириллов в такие моменты едва дышал, внимательно устремив взгляд куда-то в пустоту. Когда же Верховенский просыпался, Кириллов напротив стремился находиться от него как можно дальше. Чаще всего он без объяснений уходил на балкон курить, и в утренних сумерках Верховенский мог видеть только неподвижный силуэт, чернеющий на фоне огромного, во весь торец многоэтажки, синего рекламного щита с медведем и триколором.
К Кириллову пришлось долго привыкать - слишком много непривычного было в его поведении. Он не терпел фамильярности, видимо, воспринимая это как вторжение туда, куда он никого пускать не хотел. Когда Кириллов вел Верховенского к себе, то у самого подъезда каждый раз с подозрением косился на дворника, укутанного в оранжевый жилет и всегда спящего на лавке. Во взгляде Кириллова в такие моменты было слишком много необоснованного подозрения, будто бы ему могут навредить.
Потом, однако же, все прояснилось. С заметным извинением во взгляде Кириллов признался, что не совсем здоров психически, торопливо пояснил, что агрессии не проявляет и бояться его не нужно вовсе. Впрочем, Верховенский и не собирался его бояться – в его окружении помешанные разного рода редкостью не были.
Кириллов уже давно не звал к себе да и вообще был неприветлив и излишне угрюм, то и дело обвинял Верховенского в предательстве, не конкретизируя, какое именно предательство он имеет в виду. Поэтому Верховенский был рад, когда его снова позвали, и надеялся прояснить недоразумение.
Хоть Верховенский и пришел вечером, однако Кириллов открыл невыспавшйся, с синяками под глазами, в мятой рубашке с расстегнутым воротом и как попало закатанными рукавами. Почти во всех комнатах было темно из-за штор, только коридор бледно освещался тусклой лампой накаливания, напоминая в мертвенности этого света операционную. Впрочем, приглядевшись, Верховенский понял, что в зале шторы были немного отдернуты, и потухающий свет уходящего дня пятнами покрывал ковер.
- В зал проходите, - сказал Кириллов сразу, не здороваясь.
Расположившись на кожаном диване, Верховенский несколько минут смотрел, как Кириллов ходит из одного угла в другой, напряженно сложив руки на груди, и даже не смотрит на него. Когда Верховенский хотел уже начать разговор, его опередили.
- Я на прошлой неделе, в понедельник, звонил вам, а вы трубку не брали.
Верховенскому было крайне невыгодно говорить про ночь с воскресенья на понедельник, потому что об этом Кириллову знать не следовало бы. Поэтому он улыбнулся своей обычной улыбкой, слегка оскалив зубы:
- Зачем вы запоминаете все? Это подозрительно.
- Вы так сильно подозреваете меня, что это тоже становится подозрительным.
Кириллов остановился возле окна, нервно постукивая пальцами по уходящей вверх узкой трубе батареи, крашеной белой краской. За окном краснел багровеющий корпус рыбного комбината.
- Вы всё знаете про меня, - продолжал его успокаивать Верховенский, - так что, можно и не спрашивать. Просто вы болеете, и это все знают. Естественно, я опасаюсь.
- Мне кажется, вы от меня что-то скрываете. Тоже моя болезнь, а не подозрения? Думаете, что если я лекарства принимаю, то и постоять за себя не могу?
- Если скрываю, то вас это не касается. А опасаюсь как раз из-за того, что вы можете за себя постоять.
Не в правилах Верховенского было честно говорить о заболевании Кириллова и неудобствах, с ним связанных, но вдруг захотелось уколоть в больное место, напомнить о неполноценности, хоть это и не было выгодным в данной ситуации. Кириллова эти опасения, высказанные вслух, заметно задели: брови его сошлись с переносице, и посмотрел он как-то слишком уж злобно.
- Что вы такое можете скрывать, что меня не касается? Я думал, что вам можно доверять, а вы, оказывается, лжете.
- Вы меня не так поняли, я выразился неточно. Это вас не касается, потому что с вами не связано, а связано только со мной. Это слишком личное, - продолжал оправдываться Верховенский, передвинувшись к краю дивана, чтоб находиться рядом к Кирилловым.
- Личное? Мне всегда было интересно, что творится в вашей взбалмошной голове. Пусть вы и хороши, когда очень этого хотите, только слишком скрытны. Вы слишком быстро на все соглашаетесь, это подозрительно. С другими тоже так быстро соглашаетесь?
- Нет, нет, всё не так! Я с вами соглашаюсь, потому что у вас лицо такое, потому что вы слишком серьезны и задумчивы. Я при вас, если честно, даже робею.
Это действительно было так: иной раз неуместная собранность Кириллова внушала некоторые опасения Верховенскому, и он предпочитал в таких случаях показать свое уважение, нежели снисходительно покровительствовать, чтоб хоть как-то задобрить.
- И вы опять от всего отказываетесь! Вы скользкая личность и совсем меня не любите, а только обманываете.
- Неправда! – Верховенский решительно сжал его узкую сухую ладонь в своих. – Можете спросить сейчас что-нибудь, и я честно отвечу на ваш вопрос.
- Почему вы всегда протестуете, когда я пытаюсь стать к вам ближе? – в голосе Кириллова слышалась обида. – Действительно, вы совсем меня не любите, а любите только Ставрогина. Я знаю, где вы были в воскресенье, всё знаю.
Он нависал над Верховенским, глядя с укором, но не руку не отдергивая. Кириллов действительно знал то, что от него так старательно скрывали, он вообще многое знал: куда идет Верховенский после работы, когда возвращается и с кем, и всё это оскорбляло до крайности. Давнее чувство одиночества, преследующее Кириллова с самого детства, снова напомнило о себе, потому что Верховенский, раз один раз солгал, может лгать еще долго, а в конце концов оставить его одного. Но Кириллов знал, что еще никому не удавалось уйти от него окончательно, и это заставило его с теплотой улыбнуться.
- Почему вы так странно улыбаетесь? – видно было, что Верховенский боится – он старался говорить вполголоса, думая, что это успокоит Кириллова. – Я честно говорю вам, что просто уважаю Ставрогина. Ничего больше, ничего.
- Я на вас смотрю с нежностью, а вы не хотите этого видеть. Не похоже на нежность? Мне часто об этом говорят. Почему вы уважаете Ставрогина?
Верховенский немного промолчал, но все же ответил:
- Я вижу в нем сильного человека, которому хочется подчиняться.
- Мне страшно представить, - усмехнулся Кириллов, - как именно вы собираетесь ему подчиняться, учитывая его похабные наклонности. Вы делаете мне больно этими словами. И когда отвергаете мою нежность -тоже, вы не представляете, как это мне неприятно. Вы знаете, что бывает, когда мне становится неприятно?
- Что, что мне сделать для того, чтоб вы стали довольны?
Верховенский сильнее прежнего отчаялся задобрить Кириллова и совсем уж не знал, что делать. Однако Кириллов, казалось, вдруг успокоился сам.
- Сейчас я вам чай принесу, - сказал он своим обычным тоном. Верховенский заметно смешался, услышав это.
- Вы слишком пугливы стали, - подметил Кириллов, - вас кто-нибудь обижает?
- Нет, нет, не обижает.
Когда Кириллов ушел на кухню ставить чайник, Верховенский облегченно вздохнул, радостный оттого, что все обошлось. Сегодня неадекватные реакции Кириллова неожиданным образом пошли только на пользу ситуации, не доведя всё до скандала. Не то что бы Верховенский любил его, но обижать человека все же не хотелось.
- Пейте, - сунули ему в руки несуразную красную чашку в белый горох. С признательной улыбкой поблагодарив Кириллова, Верховенский сделал первый глоток.
- Наверняка это ваш обычный бергамот. Впрочем, это вкусно.
- Приятно, что вам нравится чай, - сказал Кириллов, сев рядом, и вдруг спросил, сверкнув глазами несколько даже радостно:
- А знаете ли вы, Петр Степанович, что если удалить человеку часть черепа, а затем и крохотную часть мозга в лобной доле, то можно получить из него самого верного и покорного раба?
Услышав это, Верховенский аж поперхнулся. Он знал, что мысли Кириллова часто принимают странную форму и что Кириллов эти мысли высказывать не стесняется, однако же сейчас, когда у него так блестели глаза, как у ребенка, нашедшего красивого жука, это прозвучало слегка жутко.
- Я о таком не слышал раньше, - еле выдавил из себя Верховенский что-то более-менее вежливое.
- Да, представьте себе! - Кириллов совсем распалился. – Всего-то и надо, что просверлить в черепе пару отверстий, подцепить их проводником с проволочной пилой и доработать ножовкой. Внутрь же можно влить, ну хотя бы чай. Ха-ха! Не изящно ли? Мне кажется, вы должны оценить как эстет.
Он продолжал сидеть, глядя на Верховенского в ожидании ответа, кажущийся в уже наступивших сумерках тощей темной фигурой с белыми пятнами лица и рук.
- Вы какой-то экзальтированный сегодня, в самом деле. Что-то случилось, Кириллов? А то вы ведете себя немного нездорово, и я сейчас даже не про слова, а про неуместный смех.
Он лишь рассмеялся в ответ – искренне и во весь голос:
- Меня просто радует ваш визит и то, что теперь вы останетесь у меня. Ведь останетесь же? Уже поздно, да и вам уже... поздно идти куда-то. Вы не представляете, как мне бывает одиноко здесь, да и этот странный звук мешает по ночам, как будто кто-то играет на рояле, только нет здесь никакого рояля, - Кириллов резко перешел на свистящий шепот, - сыграйте-ка мне что-нибудь, Верховенский.
- Ваши намеки, - его голос задрожал, - они… Они слишком угрожающие. Я уйду, если захочу. Захочу и уйду, потому что ваши слова меня настораживают.
- Что вы, в моих словах только лишь большая забота о вашем благополучии. Не можете же вы достаться кому-либо еще, кроме меня? – снова усмехнулся он. - Конечно же, нет. Мы вас сейчас чаем напоим, а потом приступим. Сыграйте же.
- Так ведь… нет же рояля, вы ведь сами…
- А вы представьте, что есть! Зачем вам ваше воображение? Ваше извращенное, злое воображение, которым вы мучаете меня! - к концу фразы Кириллов сорвался на гневный выкрик. Верховенский нервно сглотнул, глядя на него, и медленным движением поставил чашку на подоконник:
- Я вас мучаю воображением? Разве это так?
- Вы меня мучаете тем, что обнадежили, что я хотя бы теперь не буду один, но это все ваша извращенная игра, а сами к Ставрогину ходите. Слишком известна цена вашего уважения, слишком известно, как вы платите за его покровительство. Скажите, а зачем вам собачонка Эркель? И почему вы от него всегда уходите так поздно?
- Я не думал, что вы так воспримете всё, - опустил взгляд Верховенский, не будучи в силах смотреть Кириллову в глаза, - но я действительно не собираюсь вас оставлять, правда, не собираюсь, почему вы мне не верите? Я ему поддался раньше, а теперь могу и перестать, слышите? Могу перестать... А откуда про Эркеля знаете? Я его просто инструктировать должен, не нужно здесь ничего подозревать.
Видно было, что ни доводы, ни извиняющийся тон Верховенского Кириллова в подозрениях не разубедили, а только разозлили еще сильнее. Впрочем, реакции Кириллова уже давно перестали соответствовать тому, что он слышит, и это пугало Верховенского сильнее всего, потому что он ясно помнил, как Кириллов старательно запирал замок. Видимо, он подготовился заранее, потому что рядом не находилось ничего, чем можно было в случае опасности ударить Кириллова по голове и оглушить.
- Вы что, думаете, это возможно – прийти к человеку, обидеть его, раздразнить, а потом делать вид, что ничего не было, и ходить к другим? Нет, Верховенский, вы не правы, - окончательно разгневавшись, Кириллов крепко ухватил его за лацканы пиджака, дернул на себя и продолжил оскаливать зубы прямо перед лицом Верховенского, - мне Липутин про вас все рассказывает, о, он так много мне про вас рассказывает! Как невыносимо это слушать. Инструктировать, говорите? И каким же образом вы его просвещаете, а?
Верховенский чувствовал, как дрожит от страха, и не смел вырваться, боясь, что Кириллов рассердится еще сильнее и причинит ему вред.
- Я не делаю вид, что ничего не было, я ведь к вам всегда возвращаюсь, даже сегодня пришел. А Липутин сплетник. Он много что о ком говорит, но это не обязательно правда. Если вы ему верите, то разве так глупы?
- Вы уклончивы, как всегда! Нет, Верховенский, вы должны мне дать прямой ответ по поводу моста и всего остального.
- Я могу сказать, могу. Я не понимаю вашей идеи, буду честным, но вижу, что вы хотите строить, так стройте. Остальное я уже сказал, и про Ставрогина, и про Эркеля... Пожалуйста, пустите, я должен идти, а то мне как-то плохо становится.
Верховенский действительно чувствовал недомогание, которое мучило его уже минут пятнадцать, всё усиливаясь и отражаясь в теле непонятной слабостью, и сейчас она была настолько сильной, что Верховенскому хотелось бессильно повалиться, потому как голова уже клонилась в бок, а мысли приобретали неприятную вязкость.
- А можете ли вы идти, Верховенский? Вы бледный, у вас, наверное, голова закружилась, - он ощутил, как его заботливо обхватили руки Кириллова, - я вам помогу прилечь.
Проваливаясь в мягкое, Верховенский уже не мог противиться, однако теперь всё понял.
- Это вы, это вы! – в отчаянии простонал он, не чувствуя в себе сил на крик. - Я ведь не обижал вас, Кириллов. Зачем, зачем вы так?
Кириллов продолжал обнимать его, как обнимают больного ребенка, и, кротко улыбаясь, ласково гладил его по волосам:
- Как вы могли подумать, Верховенский, что я желаю вам зла? Давайте я вам помогу. Вы сейчас крепко уснете, а когда проснетесь, вас уже ничего не будет беспокоить. Все ваши страхи и беды останутся позади. Помните, как в той песне было - "освободил от дальнейших неизбежных огорчений". Не хотите мне что-нибудь сказать напоследок?
Верховенскому хотелось рыдать изо всех сил, но сейчас он был способен лишь на жалкое, совсем не достойное происходящего хныканье.
- Зачем вы так сделали, - он чувствовал, как слезы катятся из его глаз, - я бы сам сказал всё, зачем же именно так? Вы меня убьете потом, убьете… За что, за что вы так со мной? Простите меня, я не хотел вас обидеть, не хотел…
Кириллов с нежностью поцеловал его в лоб:
- Вы же знаете, Верховенский, что я вас не убью. Я вас хочу сделать своей неотъемлемой частью, чтобы вы жили во мне всегда. Вы меня понимаете? Ну же, скажите мне, что любите меня не меньше, чем я дорожу вами, раз для вас иду на такое.
- Я вас люблю, и любил бы, даже если бы вы не дорожили, но не обязательно ведь идти на такое, потому что я уже все понял, я теперь и сам могу, как вам надо…
Верховенский захлебывался в тихом плаче, большинство его слов были неразборчивы, но Кириллов как будто бы всё понимал. На мгновение бледное пятно лица исчезло из пространства, которое все сильнее и сильнее виделось Верховенскому крайне расплывчатым и затуманенным, и сразу же вернулось.
- И что же вы поняли, Верховенский?
Он ощутил, как его руки подтягивают выше, а запястий что-то холодно касается с резким металлическим щелчком. Безвольные руки повисли в воздухе, и Верховенский еле догадался, – мысли становились все тяжелее и тяжелее, как ворочающиеся чугунные шары, - что его пристегнули наручниками к батерее.
- Расскажите же мне, что вы поняли, пока я ищу сверло.
Голос доносился откуда-то издалека, будто Кириллов находился в соседней комнате, однако осязание еще не отказало окончательно, и Верховенский понимал, что Кириллов здесь, потому что лица аккуратно и легко касались пальцы.
- Что нужно было сразу честно к вам отнестись, а я по привычке скрывался, не из-за того, что с вами что-то не так… Я ошибся, когда к Ставрогину пошел, этого не нужно было и Эркеля не нужно было, и я к ним больше не пойду, слышите, никогда больше не пойду… Пожалейте меня, не надо мучить…
Верховенский чувствовал, как стремительно уходит ощущение реальности, как он перестает осознавать себя, и страшная обида, страшное нежелание умирать охватывает остатки сознания, однако неотвратимое надвигалось и уже почти схватило его.
- Я не собираюсь вас мучить, Верховенский, - сказал кто-то совсем далеко, - я ведь не как вы. Что же вы не спите? Закройте глаза, хватит уже сопротивляться неизбежному.
- Я хочу вас видеть, - из последних сил произнес Верховенский, шепотом, почти беззвучно, - я не смогу…
Наконец он замолк. Кириллов еще долго обнимал Верховенского, положив голову ему на грудь и слушая, как медленно бьется его сердце. Кириллов едва дышал и сосредоточенно смотрел куда-то в пустоту.
@темы:
фикло
,
"Бесы"
,
фандомное
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
12:42
Колотый сахар
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Название: Колотый сахар
Автор: Нигилист Обсессивный
Канон: "Бесы", Достоевский Ф.М.
Размер: мини, 2491 слово
Пейринг/персонажи: Алексей Кириллов, Пётр Верховенский
Категория: джен
Рейтинг: NC-21
Предупреждения: насилие, нанесение увечий, каннибализм
Краткое содержание: Алексей Нилыч пытается хоть как-то разрешить возникшее разногласие.
читать дальше
Разговор не заладился с самого начала. Кириллов ходил по комнате хмурый, время от времени поглядывая на Верховенского искоса, будто бы в нетерпении. Выглядел Алексей Нилыч сегодня особенно утомленным, словно всю ночь его терзала какая-то назойливая и не вполне устраивающая его мысль. Верховенский сидел за столом, закинув ногу на ногу и мерно покачивая мыском ботинка; перед ним на столе располагалась кружка, из которой Верховенский пока что не пил, а только проводил кончиками пальцев по синему ободку с отколотым краем. Стол сегодня был почему-то покрыт белой скатертью, которую Петр Степанович видел в последний раз крайне давно, еще до отъезда Кириллова в Америку, потому что скатерть была припасена для торжественных случаев.
- Вы сегодня особенно задумчивы, - сказал Петр Степанович, сопроводив свои слова привычным смехом; он следил за Кирилловым внимательным взглядом, - может быть, вы даже сердитесь? Если так, то уж не на меня ли?
- Может, и на вас, - Алексей Нилыч уселся на кожаный диван, напряженно выпрямившись, - вам-то до этого какое дело?
- Мне, знаете ли, вовсе не всё равно, что с вами происходит. Мы ведь друг другу не чужие люди, а я давно уже знаю вас и по лицу вижу, Кириллов, что вы чем-то мучаетесь, вот только говорить мне не хотите.
- Я вам скажу, - помедлив, сказал он, - только позже. Пейте ваш чай, остынет.
- Да-да, - весело отозвался Верховенский, - я ведь с тем к вам и шел, чтоб чай у вас застать.
Петр Степанович пил чай, расслабленно откинувшись на спинку стула. Кириллов невольно смотрел, как двигается кадык на горле Верховенского, и чувствовал легкую брезгливость. Понимая, что может не удержаться и выдать себя, он поднялся и прошел в боковую комнату; Верховенский внимания на его уход не обратил совершенно.
Кириллов открыл дверцу шкафа, где на средней полке, освещенной полуденным солнцем и заставленной чайничками, тарелками и полотенцами, лежали две еще вчера заготовленные веревки. Некоторое время Кириллов стоял, выжидая. Никаких сомнений по поводу своих мыслей он не чувствовал, впрочем, сильной заинтересованности у него тоже не было. По крайней мере, Кириллов убеждал себя именно в этом.
Когда он вернулся, Петр Степанович уже спал, неуклюже уронив голову на стол, возле его ослабевшей, упавшей на скатерть руки стояла пустая кружка с синим ободком.
Нужно было расчистить стол: Алексей Нилыч убрал на подоконник шляпу Верховенского и уже ненужную кружку, отодвинул в сторону, чтоб не мешала, тарелку с колотым сахаром.
Распластав руки Петра Степановича по столу, вытянув их по направлению к углам, Кириллов смутился и как-то замер, однако вовсе не из-за того, что решил от своей идеи отказаться. Преодолев замешательство и освободив кисти Верховенского от перчаток, он убрал их на подоконник тоже и впервые заметил, какие у Петра Степановича аккуратные, красивые, с еле видными синими прожилками руки.
«Оно и к лучшему», - подумал Алексей Нилыч и принялся обвязывать веревками запястья Верховенского. Повозившись недолго, он проверил узлы и остался доволен результатом: Петр Степанович теперь был привязан за руки к дальним ножкам стола и деться уже никуда не мог. Правда, пришлось сильно смять скатерть с одной стороны стола, однако этим Кириллов готов был сегодня пренебречь.
Довольно быстро Верховенский пришел в себя и долго, с недоумением на изменившемся лице смотрел на Кириллова, как-то растерянно пытаясь освободиться и дергая беспомощно руками, впрочем, пока он делал это с опаской – слишком уж пугал его сосредоточенный взгляд Кириллова. Руки Петра Степановича метались на скатерти, как крупного размера мотыли.
- Кириллов, - наконец сказал он, немного успокоившись, однако голос его чуть дрожал, - не дурите. Что это вам в голову взбрело?
- Я должен это сделать, - Алексей Нилыч пристально вглядывался в заметно испуганные, чуть расширившиеся глаза Верховенского, который определенно знал, что Кириллова стоит опасаться. Однако, пытаясь сохранить столь свойственную для него уверенность, Петр Степанович произнес:
- Ночные бдения плохо сказываются на вас и ваших идеях.
- Ваши идеи не лучше, - довольно строго возразил Кириллов, - я только себя хочу убить, а вы зарезать хотите, застрелить.
- Что? О чем вы? Кого это я хочу зарезать?
Петр Степанович заметно беспокоился и явно сожалел, что не может сейчас уйти от Кириллова.
- Лебядкиных, мне Федька сказал. И Шатова убить хотите. Верховенский, на что вам Шатов?
- Да как же вы ему верите, Кириллов? – Петр Степанович попытался легко рассмеяться для правдоподобия, но смех вышел нервозным. Однако тут же он смешался и затих: Алексей Нилыч подошел к стулу, на котором сидел Верховенский. Тот почувствовал, что его заставляют запрокинуть голову, ухватив крепко за волосы, и поневоле подчинился. Он видел нависающего над ним Кириллова, который смотрел как-то совсем уж враждебно, и не шевелился в ожидании того, что его сейчас будут бить. Так и случилось: Алексей Нилыч принялся хлестать Верховенского по щекам, один за другим раздавались мокрые звуки ударов. Ударив раз семь или восемь, Кириллов отпустил Петра Степановича, и тот смог опустить голову.
- Знаете, - злобно сказал он, стараясь не глядеть на Алексея Нилыча, - вы окончательно помешались.
- На что вам Шатов?
- Да вовсе он и не нужен мне, забирайте хоть сейчас. А что касается Лебядкиных, то…
- Вы, например, не помешались, а поступаете так, будто в вас бес вселился.
-… то их ведь в Петербург перевезти хотел, только и всего, и я не лгу, когда это говорю.
- Вам не стыдно, что вас учит помешанный? – Кириллов, казалось, не слушал Петра Степановича вовсе, в очередной раз задумавшись, а голос его стал казаться воспаленным. – Так ведь нельзя, Верховенский, вы понимаете? Своею жизнью можете распоряжаться сверх меры, и никто вам слова не скажет. А других трогать не смейте. Особенно Марью Тимофеевну. Вы знаете, что я как-то пьяному Лебядкину нагайку изломал, когда он ее избивать начал? Теперь знаете. И Шатова я вам тронуть тоже не позволю.
По мере того, как Кириллов говорил – размеренно, спокойно, без злобы в голосе, Петр Степанович раскрывал глаза все шире и шире от страха, окончательно поняв, что добрых намерений тот не имеет. Верховенский почувствовал, что скоро заплачет, однако еще пытался сдерживаться. Напуганный, бессильный что-либо изменить, он пытался оправдываться прерывистым, каким-то по-детски слабым голосом:
- Вы ведь не верите ему, так ведь, Кириллов? Скажите, что не верите, пожалуйста, скажите же, не дурак ведь вы, чтоб каторжника слушать!
Слова Петр Степанович проговаривал, заикаясь, невнятно глотая некоторые из них, и Кириллов вдруг понял, что эта сбивчивость речи в сочетании с беспомощностью Верховенского ему весьма приятна.
- Всё совсем не так, как вы думаете, - продолжал скулить Верховенский, - он ведь соврет и недорого возьмет, я не хотел…
Злость, ранее ему несвойственная, вдруг охватила Кириллова, будто перед ним находилось гадкое, ядовитое насекомое. Он в поры гнева схватил Петра Степановича за волосы и несколько раз крепко ударил лицом об стол. Петр Степанович глухо вскрикнул от неожиданности, и, когда он поднял голову, чтоб посмотреть в очередной раз испуганно на мучителя, Кириллов увидел кровь, стекающую медленно из разбитого носа и марающую бледный, дрожащий подбородок. Несколько капель упали на скатерть и тут же расползлись по ткани аккуратными мелкими цветками.
- Я, Верховенский, - отчетливо говорил Кириллов, - хорошо знаю, какой вы можете быть сволочью, и вашу лживую натуру тоже знаю. Поэтому я вынужден так поступить.
С этими словами Алексей Нилыч запустил руку в карман и вытащил оттуда небольшой нож, угрожающе выкинув лезвие прямо перед лицом Верховенского, который сразу же вздрогнул и постарался, насколько это было возможно, отодвинуться назад. Когда ему уже некуда было отступать, Кириллов медленным движением поднес нож к его лицу и аккуратно провел кончиком ножа по щеке, едва касаясь кожи, однако даже такое прикосновение лезвия заставило Петра Степановича мелко затрястись; он чуть слышно всхлипывал.
- Скажите, Верховенский, - спросил Кириллов с едва слышимой насмешкой, - какой палец вам отрезать?
Крупные слезы потекли по лицу Петра Степановича, попадая на лезвие и стекая по нему на рукоять ножа, заставляя светлые ресницы слипаться между собой.
- Если вы не скажете, то я отрежу вам палец по своему усмотрению, безо всякой жалости к вам. Радуйтесь, что вам позволили самому сделать выбор.
Верховенский, оторопев, не мог ответить, а только тихо похныкивал: ему некуда было спрятаться от ножа Кириллова.
- Ну же, давайте. Я не буду ждать, пока вы решитесь заговорить.
- М-мизинец, - послушно проскулил он дрожащим от страха голосом, - левый…
- Хорошо.
Хоть выражение лица Кириллова и осталось беспристрастным – в нем до сих пор не было ни капли причастности к происходящему, однако казалось, что он остался доволен.
- Ну-ка, - он сунул под нос Верховенскому скомканную перчатку, - не нужно, чтоб вы шумели: услышат и придут. А если придут, то я вам горло перережу, потому как уже давно себя убить положил и ничего теперь не боюсь.
Петра Степановича совсем не нужно было заставлять, он с покорностью разжал испачканные кровью зубы и закусил перчатку, чтобы кричать глуше. Кириллов, чтоб не отрезать лишнего, прижал к столу трепещущую кисть Верховенского и приставил лезвие ножа к основанию пальца, слегка надавив. Кожа на этом месте чуть натянулась, и Кириллов, приложив определенные усилия, заставил лезвие проникнуть глубже в плоть, прорезая кожу. Петр Степанович истошно взвыл и еле сдерживался от того, чтобы не сжать руку в кулак: равнодушный, даже скучающий вид Алексея Нилыча пугал его.
Кириллов прорезал мясо и дошел до хрупкой кости, рана сразу раскрылась, вывернув алые края, как лопнувшая перезрелая вишня. Кровь быстро засочилась наружу, пропитывая насквозь белую скатерть и пачкая безобразными брызгами чистую манжету Петра Степановича.
- Терпите, - почти заботливо говорил Кириллов, надавливая на лезвие сильнее, - еще чуть-чуть осталось.
Петр Степанович уронил бессильно голову на стол, чтоб не видеть, как его увечат, продолжая кричать через перчатку, впрочем, стараясь сдерживать крик по мере возможности, потому что помнил угрозу Алексея Нилыча, который уже справился с хрупкой костью, тихо и жалобно хрустнувшей, и дело оставалось лишь за маленьким клочком кожи. Проведя лезвием в последний раз, Кириллов наконец отрезал палец, но, вероятно, слишком сильно надавил, потому что отрезанный мизинец от силы нажима отскочил в сторону и попал в тарелку с сахаром. Тут же по сахару побежали быстрые багровые пятна, делая его окончательно непригодным.
- Скверно-то как вышло, - пробормотал Алексей Нилыч, явно жалея загубленный продукт. Вдруг новая, определенно жестокая мысль промелькнула у него в голове.
Он вытащил перчатку изо рта Петра Степановича, заставив того силой разжать зубы – слишком уж он обмер от боли, и аккуратно надрезал веревки, удерживающие его на месте. Верховенский не знал, что делать: или замотать чем-то сочащийся кровью обрубок, или растирать запястья, на которых веревка до красноты натерла кожу и оставила заметные борозды. Он лишь смотрел на мизинец, по случайности попавший в тарелку, и что-то беззвучно говорил дрожащими тонкими губами.
Кириллов тем временем осматривал руки. Он тоже запачкал себе манжеты, вдобавок, сам порядочно измазался, и кое-где на его руках алела кровь Петра Степановича. Однако сейчас Алексею Нилычу было не до чистоты одежды.
- Нет, нет, нет! – вдруг громко запричитал Верховенский и в тот же миг истерически разрыдался, обхватив голову руками. – Неправда, неправда!
- Молчите, - Кириллов тут же подскочил к нему и приставил к горлу нож, сдерживая себя от того, чтоб не полоснуть по тонкой коже, под которой от рыданий ходил вверх-вниз кадык, - молчите же, разве вы забыли?
Петр Степанович покорился и замолчал, хотя видно было, как трудно ему удержаться от истерики. Продолжая угрожать ножом Верховенскому, который, впрочем, даже без этого никуда не ушел бы, боясь тихого гнева истязателя, Кириллов сказал:
- А теперь съешьте его.
Сказанное было неожиданным для самого Алексея Нилыча, что уж тут говорить о Верховенском, который с невыразимым ужасом понял, чего он него просят, и даже посмел боязливо возразить:
- Ногти… кости же…
- Ешьте, - настаивал Кириллов на своем, - глотайте целиком, если не можете разжевать.
Измученно всхлипнув, Петр Степанович трясущейся рукой извлек мизинец из тарелки, посадив на сахар еще несколько красных пятен, и долго не решался отправить его в рот, только разглядывая с ужасом собственный палец, облепленный в особенно окровавленных местах мелкими крупинками сахара.
- Ешьте, не медлите.
Лицо Верховенского заметно искривилось, его мутило от одной только мысли, но сопротивляться Кириллову было сложно: он был весьма убедителен, впрочем, как и всякий человек с ножом. Сильная дрожь била Петра Степановича, он придушенно плакал, но вынужден был положить отрезанный мизинец в рот. Ощутив на языке металлический кровяной привкус и сладость сахара, которая сейчас казалась особенно неуместной и издевательской, Верховенский понял, что не в силах остановить надвигающийся приступ тошноты. К тому же, осознание того, что это не просто мясо другого человека, а его собственное, отвращение только усиливало. Не будучи в силах противиться собственной физиологии, Петр Степанович в приступе внезапной ловкости оттолкнул руку Кириллова, держащую нож, наклонился вбок, и его стошнило на пол.
Кириллов брезгливо поморщился, услышав тяжелый, хлюпнувший звук, с каким неприятно выглядящая жидкость растеклась по полу, увидел застывший, очень испуганный взгляд Верховенского, видимо, предполагавшего, что Кириллов начнет сейчас его мучить гораздо более отвратительными способами, а то и вовсе убьет.
Но Кириллов оказался слишком мягок. Он даже не стал бить Петра Степановича, а только подал платок.
- Возьмите, - сказал он, - вытритесь.
Петр Степанович, совершенно оторопевший, утерся платком и боязливо скомкал его, до белизны костяшек сжав пальцы. Казалось, что Кириллов приобрел прежнее благодушие и свои преступные намерения растерял, однако это больше пугало Верховенского, чем обнадеживало: он понимал, что Кириллов нездоров.
- Пересядьте на диван, - Алексей Нилыч уже вел его, бережно поддерживая за плечи, - не сидите возле грязного. Сейчас будем чай пить.
Верховенский сидел, запуганно сжавшись. Он походил на затравленное животное, выбившееся из сил, измазанное сырой землей, которое вот-вот упадет замертво.
- Непременно с сахаром, - приговаривал Алексей Нилыч, наливая чай в ту же чашку. Выбрав из тарелки кусок, наиболее пропитавшийся красным, он кинул его в чай Петру Степановичу. Набухший кровью, частично размокший, ноздреватый комок сахара пошел ко дну чашки, распадаясь и оставляя за собой шлейф из темного осадка.
Верховенского передернуло, видно было, что он готов заплакать еще сильнее, но угрозы Алексея Нилыча, его явное помешательство и тот факт, что пальцев оставалось еще много, заставили его лишь сдержанно заскулить.
Придвинув чашку ближе к Верховенскому, как раз по расплывшемуся алому пятну, Кириллов молча сел рядом и принялся пристально рассматривать Петра Степановича своими черными без блеску глазами. Вопросительно поглядев на Кириллова и не увидев в лице его какой-либо жалости, Петр Степанович сделал глоток и скривился.
- Скажите, - заговорил вдруг Алексей Нилыч, не отрывая взгляда, - вы давно видели Ставрогина?
- Вчера, - пролепетал Верховенский, - заходил к нему.
- И что же он? Всё в тех же мыслях?
- О чем вы? Я не знаю… - плаксиво протянул Петр Степанович, увидев, как Кириллов нахмурился и потянулся к окровавленному ножу, лежащему до сих пор на столе. Ему стало страшно.
- Он не выходит никуда, - сквозь слезы продолжил он, пытаясь вести себя покорно, чтоб не злить Кириллова, - про вас спрашивает много.
- И что же вы говорите Ставрогину обо мне?
Лицо Алексея Нилыча сохраняло прежнюю непроницаемость.
- Что вы… что вы… Простите меня, простите! – сбивчиво умолял Петр Степанович. – Пожалуйста, Кириллов, я ведь всё понял, зачем вы пугаете меня?
Он вдруг схватил руку Кириллова – здоровую, в засохших пятнах собственной крови – и в отчаянии принялся целовать её, содрогаясь от страха.
- Это всё для вашего же блага, - Кириллов заботливо гладил Верховенского по спутавшимся волосам, - я должен был так поступить. А вы даже не благодарите меня. Это несправедливо, вам не кажется?
- Я сам не понял бы, я дурной человек, дурной! – обреченно стонал Петр Степанович.
- Вы сделали мне больно своим желанием убить Шатова, но я вас прощаю. На этот раз. Посмотрите на меня, Верховенский, - Кириллов легким, но властным прикосновением заставил его поднять подбородок, - у вас красивые глаза, когда вы плачете. Припухшие и красные, я такие как-то еще в детстве видел, у зайца, его отец свежевать собирался. Вы мне нравитесь таким. Знайте, что я лишу вас глаз, если еще раз узнаю, что вы что-то подобное замыслили.
Петр Степанович лишь прижался к Кириллову, уцепившись за плечи. Дергающимися движениями шевелился обрубок пальца, из которого уже почти перестала течь кровь; Верховенский старался не смотреть на свою левую руку. Кириллов ничего не замечал и с теплотой гладил Петра Степановича по голове.
@темы:
фикло
,
"Бесы"
,
фандомное
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
12:36
Право на бесчестье
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Название: Право на бесчестье
Автор: Нигилист Обсессивный
Канон: "Бесы", Достоевский Ф.М.
Пейринг/Персонажи: Николай Ставрогин/Пётр Верховенский
Категория: слэш
Рейтинг: R
Размер: мини, 2027 слов
Предупреждения: нонкон
Краткое содержание: боль и унижение.
читать дальше
Через окно видно было, как нервно и торопливо бежала мимо сада женская фигура в измятом, светло-зеленом платье, казавшаяся призраком в густом утреннем тумане. Вчера же вид был несколько другим, не таким блеклым: небо над садом багровело заревом пожара, и это самое светло-зеленое платье, которое уже исчезло в глубине тумана вместе с его обладательницей, лежало тогда в беспорядке на кресле, а изгибы смятого шелка слабо отсвечивали в темноте оранжевым из-за во всю силу горевших домов.
Это было вчера, сейчас же кресло пустовало, а рядом со Ставрогиным недвижимо стоял Петр Степанович, однако по глазам его становилось понятно, что он полон необъяснимой внутренней суеты, которую готов, если случай сложится нужным образом, выпустить наружу. Вероятно, сейчас мог наступить именно такой момент.
- Верните же её, верните! - неожиданно громко крикнул Ставрогин. - Разве вы не видите, что она уходит?
- Так ведь не выйдет уже, Николай Всеволодович, - с волнением заговорил Верховенский, - видите, вон и Маврикий Николаевич уже подоспел, идут вместе куда-то, а я к нему ни за что, он меня к себе не подпустит. Я еще утром видел у него револьвер, впрочем, я ведь вам уже говорил об этом. Я его немного боюсь: а ну как выстрелит в меня? Что ж тогда? Да и Лизавета Николаевна к вам уже не вернется, её теперь только Маврикий и простит, ей теперь только он и нужен.
Ставрогин, рассержено пробормотав что-то под нос, прошагал к дверям и, убедившись, что никто не подслушивает, заперся. Вернувшись на прежнее место, он проговорил:
- Вы знали, что она не останется со мной, а все равно ее ко мне привезли.
- Так ведь и то забава, Николай Всеволодович, - начал с улыбкой Петр Степанович, хоть улыбка и была неуместна при несколько угрожающем тоне собеседника, - разве в Петербурге вы хоть раз раскаивались после таких происшествий, скажите, раскаивались или нет? А теперь вот пошли по швам, а из-за кого, из-за Лизаветы Николаевны? Она же к Маврикию при первой же возможности, впрочем, вы сегодня имели возможность в этом убедиться и убедились, я полагаю. К тому же, хоть Лизавета Николаевна и бросила вас, а я-то здесь, я-то остался.
- На что мне вы? - грубо спросил Ставрогин. В лице Петра Степановича промелькнула обида, которую он быстро спрятал под еще одной улыбкой, но уже не такой уверенной.
- Надеюсь, вы это сейчас под впечатлением говорите, я понимаю, что под впечатлением, ведь и Марья Тимофеевна ваша зарезана, и Лизаветы нет, вот вы и ляпнули сгоряча. Так ведь на то я вам, чтобы счастье ваше обеспечивать: и в Петербурге, тогда, вы должны помнить это, Ставрогин, и здесь я вас избавил от груза, попрошу заметить, избавил безвозмездно...
- Это не был груз! - перебил его Ставрогин. - Это была моя жена!
- Тихо, тихо, - выставил вперед руки, как бы защищаясь, Петр Степанович, - спокойно, Николай Всеволодович. Вы не перебивайте меня, это некрасиво, это обидно для меня, что вы меня не слушаете и сердитесь почем зря. Я ведь послушен вам и всегда за вами следую, хоть вы и ругаетесь.
- Так почему же не уходите, когда я вас гоню? Уходить должны.
- Это нет, это не должен, я не могу оставлять вас одного в таком состоянии, вам помощь нужна — как я уйду? Вот и помогаю изо всех сил, чем могу, тем и помогаю. От Марьи Тимофеевны вас избавил и Лизу вам привез, тоже безвозмездно, кстати, из одной лишь доброты!
Ставрогин вдруг усмехнулся:
- Только ли из доброты?
- Что вы имеете в виду? - Петр Степанович приобрел вид крайне растерянный.
- Вы хотите сделать меня частью плана. А я не хочу быть частью плана, я вообще в этом участия принимать не хочу. Сами ведь говорили мне, что главенство мне выделите. Так мне этого не надо. Мне чувствовать надо. Чувствовать и жить.
- Жить-то вы, может, и хотите, так ведь у вас, Ставрогин, всегда полнейшая похабель выходит, вот так-с.
- Похабель, говорите?
В голосе Ставрогина послышалось злое озорство, так хорошо знакомое Петру Степановичу еще со времен Петербурга; это настроение Николая Всеволодовича предвещало какую-то нелепую выходку с его стороны, что, впрочем, не пугало Петра Степановича. Поэтому он лишь подтвердил свои слова, не опуская взгляда и не сбавляя тона:
- Да, она самая. Похабель.
- Может быть, несчастье? Может, и вовсе неудача? Чего молчите, сами ведь говорили мне сегодня.
Верховенский с опаской шагнул назад, Николай Всеволодович лишь неопределенно хмыкнул:
- Я ждал другого. Я многое предполагал, но того, что бояться начнете, не ожидал. Знаете, ваше лицо сейчас такое трусливое, лакейское, до невозможности жалкое. Впрочем, у вас всегда такое лицо, когда не играете роль перед кем-нибудь. А уж когда со мной разговариваете, то еще сильнее. Я вижу вас и хочу ударить.
- Что ж, бейте, раз хотите, - сказал Верховенский после непродолжительного молчания, отведя почему-то взгляд в сторону. Ставрогин, видя это, уже открыто рассмеялся. Размахнувшись, он ударил Петра Степановича дважды – сначала по левой щеке, потом по правой, ударил в полную силу, и оба раза Петр Степанович стерпел, не заслоняясь руками и не отворачиваясь. Поняв, что пока что его дальше бить не собираются, он поправил перчатки и со странным блеском в глазах посмотрел на Ставрогина.
- Скажите, Верховенский, почему вы еще со Швейцарии хотите мне угождать? Вы чего-то ждете от меня? От меня ждать нечего, я пустой человек и только в пропасть вас за собой уволоку. Разве вы этого хотите?
Петр Степанович молчал с минуту, уголки рта его подрагивали, как у несправедливо обиженного. Сдерживая чувства, которые Ставрогин не мог точно истолковать, Верховенский подошел к нему вплотную и погладил по волосам дрожащей рукой, будто бы едва осмеливаясь. Николай Всеволодович ничего не сказал и принял крайне равнодушный вид, хотя в чертах лица его на миг промелькнуло удивление.
- Да, - проговорил Верховенский наконец слабым голосом, - этого и хочу, чтоб в пропасть. Что здесь, что там – всё одно. Я не понимаю ваших мыслей и мне ничего не ясно относительно их, однако знаю, что просто так жить не сможете. Чего вы не ищите, Ставрогин, так это спокойствия, вам нужно, чтоб непременно мучить кого-то, так почему это не могу быть я? А если уж погибать собрались, то почему обязательно одному, почему без меня?
- Вы меня этим и увлекли, - холодно проговорил Ставрогин, глядя мимо него.
- Чем?
- Правом на бесчестье. Знаю, что вы эти слова у Кармазинова украли, но очень точные слова. Я могу проявлять бесчестье в отношении людей, я всегда так делал, но никто у меня его не выпрашивал сам, а вы выпросили. Сами того не зная, но выпросили, и теперь, Верховенский, я могу быть бесчестным с вами.
В этот момент что-то дрогнуло в Ставрогине, будто оборвалась натянутая нить, сдерживающая его внутреннее спокойствие, он крепко ухватил Петра Степановича за оба запястья и заставил вжаться в стену – между старым комодом и зеркалом.
- К чему это сейчас, Ставрогин? – прерывисто упрашивал Петр Степанович, чувствуя, как тот развязывает ему галстук и расстегивает пуговицы на вороте рубашки. - Не надо этого, прошу, не сейчас же! Я ничего такого не имел в виду, вы сами додумали, сами… Я о деле поговорить пришел, пожар…
- А сейчас что же говорили?
- Я сейчас об абстрактных материях, а вы… да что же вы делаете, Ставрогин? Пустите, я пойду!
Ставрогин не слушал его вовсе, оглядывая Петра Степановича затуманившимся и несколько злым взглядом, будто помешанный. Обхватив Верховенского за талию и принудив прижаться к себе, Николай Всеволодович в очередной раз насладился растерянностью на его лице. Медленно запустив пальцы в волосы Петра Степановича, он сжал их в кулак и силой, медленно заставил приподнять подбородок до такой степени, чтоб оказалось доступным горло.
- Нет, нет, хватит, не нужно!
- Вы мне постоянно себя предлагаете, как потасканные петербургские девки. Только вы хуже, потому что честности в вас нет, а есть только подлость. И сейчас вы со мной тоже нечестны.
- Пустите…
Ставрогину показалось, что Петр Степанович плачет, однако это только укрепило его желание, и он жадно, в полную страсть принялся целовать Верховенского в шею. Тот попытался было воспротивиться, но Ставрогин удерживал его.
- Не делайте этого, Ставрогин, пожалуйста, - уже бессильно и безо всякой надежды возражал Петр Степанович, беспомощно цепляясь за его плечи, - хватит, отпустите же меня.
- Вы не смеете мне указывать сейчас, - запальчиво шептал Николай Всеволодович ему в самое ухо, отчего Верховенский чувствовал себя еще беспомощнее, - вы обязаны делать только то, что я говорю. Просите, Петр Степанович. Разве вам не хочется умолять меня? Я вас сейчас за шею ухвачу и к стене прижму, разве вам не хочется, чтобы я это сделал прямо сейчас? Унизьтесь, будто подачку просите, иначе выгоню вас отсюда.
Теперь уже Верховенский действительно плакал, плакал беззвучно, и в лице его читалась боязнь того, что Ставрогин исполнит свою угрозу.
- Пожалуйста, прошу вас, что хотите, то и делайте со мной, я снесу! Хотите, я вам за это руки буду целовать? Хотите, ботинки целовать буду? Хотите, буду почитать вас во всей мере?
Голос Петра Степановича дрожал от волнения, на ресницах его блестели слезы. Ставрогин, ничего не говоря, стараясь сохранять равнодушный вид, с легкой брезгливостью ударил Петра Степановича по щеке.
- Вы мне нравитесь такой. Как же вы прекрасны без спеси.
- Хорошо, что нравлюсь, пусть, пусть вы довольны будете… - снова начал Верховенский, но послушно замолчал от второго удара по щеке. Заметив, как строго смотрит на него Ставрогин, он оробел еще сильнее. Николай Всеволодович усмехнулся увиденному и сомкнул ухоженные, изнеженные пальцы на шее Петра Степановича.
Верховенский не мог прекратить плакать, он осознавал, что над ним насмехаются, причем, насмехаются жестоко, однако происходящее издевательство все больше и больше начинало приносить удовольствие, и чем сильнее Николай Всеволодович унижал его, втаптывал в грязь, тем сильнее хотелось упасть на колени перед ним.
- Какая же вы сволочь, Верховенский, - брезгливо проговорил Николай Всеволодович.
- Называйте меня, как хотите, - сдавленно всхлипывал Петр Степанович, - я заслужил любое обращение, особенно от вас заслужил.
- Очень, очень хорошо, - жадно пробормотал Ставрогин, нервно сглатывая от вожделения, - вы такой беззащитный сейчас, что я не могу удержаться. А вы привыкли, наверное, стонать под моими ударами. Знаете, вы всегда ищите покровителей, Верховенский, не можете без этого. Говорите, - строго приказал Николай Всеволодович, чуть сильнее сжав пальцы на его горле, - что вы ощущаете сейчас?
Петр Степанович вряд ли теперь стыдился своих слов, однако речь его все равно была прерывистой, а слезы текли сильнее прежнего:
- Бесправие, потому что вы властью надо мною наделены, потому что оскорбляете, а я в ответ сказать ничего не могу. Я… я ничтожен, когда вы мне руки выворачиваете и держите, чтоб я дергался, а уйти никуда не мог, потому что слабее вас. Вы предводитель…
- Замолчите. Надоела ваша болтовня.
Петр Степанович только чрезмерно виновато улыбнулся. Ставрогин наконец разжал руки на его шее, но не отпустил Верховенского окончательно: резко развернув его лицом к стене, так, что тот глухо стукнулся лбом, Николай Всеволодович пробормотал что-то очень уж неразборчивое.
От осознания ситуации стыд вернулся к Верховенскому, однако Ставрогин не собирался его отпускать – он уже откидывал в сторону его сюртук. Заставив Верховенского прогнуться в спине, Ставрогин едко произнес:
- Я ведь недавно с Лизой был. А теперь с вами.
Опираясь руками о стену, Петр Степанович старался не выдавать своего состояния, однако это не удавалось, и время от времени он вполголоса стонал, хватая ртом воздух. Его переполняло странное чувство, возникшее из-за того, что с ним обращаются так невежливо и бесцеремонно, считают его за ничто, и именно об этом унижении пришлось вымаливать, ругая себя последними словами и снося оскорбления. Верховенскому было стыдно, однако от стыда удовольствие только усиливалось. Наконец, не сумев сдержать себя, Петр Степанович простонал в последний раз, но этот звук больше походил на невнятное рыдание.
Несколько минут Верховенский просидел у стены, потерянно кутаясь в сюртук, в полном безмолвии. Ставрогин, отошедший к окну, смотрел куда-то в сад, и тоже не говорил ни слова. Петр Степанович подумал, что отблески от зарева пожара сейчас не были бы лишними, но даже если бы и Заречье продолжило гореть, то днем это не выглядело бы так хорошо, как ночью.
Вспомнив, что надо бы появиться сегодня у Гаганова, Верховенский начал приводить себя в порядок и попытался ровно завязать галстук. Вышло это у него только с третьего раза. Слегка пошатываясь, Петр Степанович направился к дверям, однако вспомнил, что они заперты, и недовольно посмотрел на Ставрогина, который, казалось, застыл и не шевелился.
- Где ключ?
- Там, - неопределенно махнул рукой Николай Всеволодович, не оборачиваясь, - возле лампы.
Повернув ключ в замке, Верховенский уже собирался уходить, как вдруг спросил с легкой усмешкой:
- Говорите, с Лизой были сначала?
Неожиданный вопрос смутил Ставрогина до такой степени, что тот обернулся, и какое-то подобие недоумения отразилось на его лице.
- Сами же ее привезли ко мне, прекрасно знаете, что был.
Петр Степанович не мог сдержать смеха, отчаянно рвущегося из легких:
- Вы забыли, Ставрогин. У вас ночью жену убивали, резали, как свинью. Ха-ха!
Николай Всеволодович лишь поморщился и снова неопределенно махнул рукой, после чего развернулся к окну. Верховенский потерял к нему всякий интерес и, не прощаясь, ушел.
@темы:
фикло
,
"Бесы"
,
фандомное
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
12:31
Поездка в Выборг
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Название: Поездка в Выборг
Автор: Нигилист Обсессивный
Канон: «Бесы» (автор — Достоевский Ф.М.)
Пейринг/Персонажи: Пётр Верховенский
Категория: джен
Рейтинг: R
Размер: миди, 4245 слов
Предупреждения: насилие
Краткое содержание: молодой Петр Степанович в Третьем отделении.
читать дальше
Петр Степанович вернулся домой только под вечер, когда уже чувствовал себя в определенной степени уставшим и определенно был рад тому, что скоро уже окажется в кровати: так его клонило в сон. Добравшись до квартиры, где он поселился сразу после приезда в Петербург, Верховенский снова осмотрел вещи и не обнаружил ничего подозрительного – почти всё, представлявшееся опасным, было уничтожено еще вчера, оставалось только лишь небольшое количество прокламаций, с которыми следовало завтра отправиться в Выборг. Так как сегодня Верховенский не заметил никого, кого можно было бы счесть опасным, то уснул со спокойной душой, но проспал недолго.
- Вставайте, - доносился настойчивый голос сквозь сон, - вставайте же.
Голос был резок и принадлежал не квартирной хозяйке. Даже не проснувшись окончательно, Петр Степанович почувствовал, как в голову закрадываются нежелательные сейчас подозрения, которые оказались не напрасными, потому что, открыв глаза, Верховенский увидел четверых незнакомцев, трое из которых были облачены в синие мундиры.
Петр Степанович сразу все понял, и волокнистый, колкий страх охватил его. Но следовало сохранять лицо, чтобы все закончилось без ареста, потому как этого Петр Степанович боялся сильнее всего. Конечно, он слышал прежде о том, что к людям приходят, производят обыск и забирают их потом с собой, однако же подобная перспектива казалась прежде очень туманной, будто такое может произойти с кем угодно, но только не с ним. Однако жандармы и квартальный стояли здесь и никуда не уходили. Верховенский успел заметить, как в коридоре мелькнуло хозяйкино платье, которое, впрочем, быстро исчезло в темноте комнат. Заметив, что один из жандармов, подполковник, молча смотрит на него, ожидая ответа, Петр Степанович решился заговорить, надеясь, что не выдаст голосом свое волнение.
- А что, собственно, произошло? – спросил он.
- У нас предписание, - сказал подполковник то, чего Верховенский так не хотел слышать, - произвести обыск и сопроводить вас в охранное отделение для допроса.
И в самом деле, двое других уже ходили по комнате, не особо заботясь о том, что задевают саблями мебель. Каждый раз, когда раздавалось нахальное бряканье их, Верховенский внутренне вздрагивал, потому что каждый шаг приближал момент, когда будут найдены выборгские прокламации, и невозможно было представить, что в таком случае говорить.
Впрочем, в голове Петра Степановича родился рискованный план, потому как паспорт был в кармане сюртука, оружие тоже, да и диван, на котором сейчас сидел Верховенский, к большому счастью, был расположен возле открытой сейчас двери. Твердо решив обязательно побежать, как только искомые листки будут найдены, он хоть и не почувствовал успокоения, но ощутил хрупкую надежду на то, что удастся быстро пробежать длинный коридор, откинуть крючок и выскочить на лестницу, а там и пробежать переулками, чтоб затеряться в темноте и скрыться.
Жандармы просматривали книги, перелистывая их в поисках бумаг и писем – с явным недовольством на лице ничего не обнаружили и принялись осматривать печь, вероятно, в поисках недогоревших записок, которые ожидали увидеть. Хмурый унтер-офицер, длинным носом и мелкими следящими глазками похожий на лису, брезгливо поморщившись, взял со стула трость Петра Степановича и принялся шарить в золе.
«Сейчас… - стучало в голове у Верховенского. – Сейчас же…»
Он уже не помнил, какая сила побудила его, несмотря на страх, вскочить и рвануться в длинный коридор, к входной двери. Будто что-то затуманило его разум на это время. Однако убежать Петр Степанович не успел: ему тут же заломили руки и грубо потащили обратно в комнату. Он отчаянно пытался вырываться, ясно ощущая, как волокнистый и колючий страшок уже обхватил петлей его шею, готовый, если настанет время, задушить его окончательно. Хитрый унтер-офицер, напоминающий лису, стоял теперь прямо перед ним и безмолвно обглядывал Верховенского с головы до ног.
- Выслушайте меня! - больше не мог сдерживать своих чувств Петр Степанович и в испуге кричал. – Я не виноват, не виноват!
Едва он успел выкрикнуть это, так сразу же ему тяжелой, пахнущей дешевым табаком рукою зажали рот; цепкие пальцы побежали по пуговицам, обшарили карманы, и уже через минуту унтер-офицер выложил на стол небольшого размера револьвер и документы. Выложил с несколько разочарованным лицом, потому что ожидал найти нечто более значимое, однако все еще не находил.
- Уберите, - торопливо махнул рукой, - пусть говорит. Где письма?
О чем Петр Степанович не слышал, так это о письмах, потому что никто ничего не передавал и не пересылал, поэтому вопрос привел его в еще больший ужас.
- К-какие письма? – отважился спросить Верховенский, заикаясь. Унтер-офицер прищурил глаза и хотел сказать что-то еще, однако его отвлекли: подали выборгские прокламации, найденные в чемодане. Офицер бегло просмотрел каждую, убедился, что они повторяют друг друга, и продемонстрировал Верховенскому:
- Кто их вам передал?
- Это не моё, - вдруг неожиданно для самого себя ляпнул Петр Степанович, хотя честно собирался сказать, что не знает настоящих имен, что не помнит адреса, но помнит дорогу.
- Скажете, что и оружие не ваше?
- Тоже не моё, - повторил Петр Степанович, не понимая, зачем все отрицает и отвечает подобным образом, когда отрицать уже, в общем-то, бесполезно. Унтер-офицер снова как-то скупо махнул рукой, и жандармы, видимо, понимая его однообразные сигналы, потащили Верховенского из квартиры, заломив руки сильнее прежнего, однако этого не требовалось: Петр Степанович будто впал в оцепенение и даже не пытался сопротивляться. Наверное, если бы сейчас, именно в эти минуты, его отвели бы на виселицу, то он и там бы ни слова ни проронил, сохраняя отстраненный вид.
Так же недвижимо он просидел и в карете, зажатый с боков сопровождающими, не имеющий возможности выбраться. Окна кареты были плотно занавешены, Верховенский не знал, куда именно его везут, но догадывался; он видел напротив себя всё то же лисье лицо унтер-офицера, который осматривал Верховенского, не отрываясь, однако взгляд никакого воздействия не производил – слишком уж Петр Степанович был сейчас отчужден от происходящего. Глупые мысли приходили в его голову: о том, что деньги не уплачены за квартиру, о том, что он, наверное, сейчас очень бледен, о том, в конце концов, что он так и не выспался. Оружие и прокламации почему-то казались незначительным фактом и легко преодолимым препятствием.
Покинуло его это состояние только в жандармском управлении, где Петра Степановича заперли одного в узкой сырой каморке, пропахшей плесенью. Кусок остывающего закатного неба, который был виден сквозь сплетения железной решетки на окне, неожиданно явственно резанул взгляд Верховенского, и наконец он понял, что всё прежнее осталось там, а он заперт здесь и не имеет никакого шанса на спасение, потому что вещи, найденные при обыске, теперь более реальны для него, чем всё остальное: и квартирный долг, и шуршащее платье хозяйки, и это небо.
Потерянно схватившись за голову, Петр Степанович рухнул на кровать. Он вспомнил, как отрицал свою вину, и тихо заплакал, понимая всю тяжесть положения.
«Что же я наделал? – думал он в отчаянии. – Господи, что же я наделал?»
Трудно было сказать, сколько именно времени Верховенский так пролежал, но когда лязгнул засов, небо уже окончательно потемнело, и каморку освещала лишь находившаяся под потолком плошка. Пришел унтер-офицер, держа в правой руке плеть. Почувствовав неприятную дрожь по всему телу, Петр Степанович быстро сел, чтоб не злить его. Вставать побоялся, потому как тогда был бы с унтер-офицером одного роста, на что тот мог бы оскорбиться.
- Я с вами еще разговора не закончил, - угрожающе посмотрел унтер-офицер на Петра Степановича, - где письма?
- Я ничего не знаю. У меня не было никаких писем, и я совершенно не понимаю, о чем вы говорите сейчас, потому что приехал в Петербург на несколько дней. Меня товарищи позвали…
- Это я знаю, - перебил его унтер-офицер, - что вас товарищи позвали. И что это за товарищи, тоже прекрасно знаю.
- Нет, нет, всё не так! Они не социалисты и не имеют к социалистам никакого отношения!
Умоляюще сложив руки перед собой, Верховенский смотрел на жандарма снизу вверх, прекрасно понимая, что ничего хорошего не предвещается, однако все же на что-то надеясь. Тот вдруг тихо рассмеялся:
- Вот сейчас исколочу побольнее, так вы потом совсем другое будете говорить.
- Подождите, я честно говорю, что не виноват…
Унтер-офицер, подойдя совсем близко к Петру Степановичу и, определенно намереваясь исполнить сказанное, ухватил его за ворот рубашки, резким движением принудив подняться. Петр Степанович мельком отметил, что жандарм все равно оказался выше ростом, и это было единственной связной мыслью, которая могла сейчас прийти в его голову. Он ощущал себя кутенком, которому назойливые дети перебили лапу и теперь загнали куда-то в тесное место, в щель между дровами, чтоб помучить и забросать мелкими колючими камушками.
- Что ж, вы знали, на что идете, когда отказались признаваться сразу, - проговорил унтер-офицер с какой-то насмешливостью, - уж поверьте, Верховенский, я ваши мысли все понимаю, да и о поступках догадываюсь. У вас не может не быть подобных поступков, просто вам везло, и вы пока еще не попались. Теперь вот попались, сами пришли к нам в руки – так сглупили сегодня. По лицу вашему видно, что глупый. Мало того, что глупый, так еще и душонка подленькая. Мерзкий характер.
Неожиданно что-то ожесточенное стало видно во взгляде унтер-офицера, и он с размаху ударил по лицу совсем не ожидавшего этого Петра Степановича, ударил пока еще кулаком. Громко охнув, Петр Степанович упал на пол, сразу же почувствовав щекой холодный камень. Только он приподнял голову, так жандарм, этого, вероятно, и ожидавший, тут же пнул его в лицо и довольно отступил назад, отреагировав на вскрик Верховенского улыбкой.
Потрогав разбитый нос, Петр Степанович увидел кровь на ладони и пальцах. Унтер-офицер едко посмеивался, разглядывая раскинувшегося перед ним нигилиста, с кровью на бледном лице, в неряшливо расстегнутом сюртуке, напуганного и присмиревшего. Он не двинулся с места даже тогда, когда жандарм со всей силой наступил сапогом на его дрожащую ладонь, прижав тем самым ее к полу.
- Знаете, - продолжил унтер-офицер, склонив голову вбок, - мне нравится ваша сговорчивость. Хоть и глупый, а понимаете, когда покориться надобно. Вы послушный человек, такие более всего нужны в государстве. Впрочем, вы это сами должны разуметь. С чего вы вообще возомнили себя революционером? Вы для этого слишком жалки и ничтожны. Однако в вас есть червоточина, и я не про боязливость говорю. Это как раз хорошее качество, вы понимаете. Я про ваши вредные помыслы. Хоть кишка и тонка, но вы об этом посмели подумать. Значит, есть у вас склонность, значит, не зря сюда попали, мысль ведь тоже преступление. Будете отвечать за них перед государством и перед Богом.
- Я не хочу этого слышать, не хочу! – простонал Петр Степанович сквозь зубы, бессильно пытаясь отдернуть руку. – Пожалуйста, мне больно!
Унтер-офицер хмыкнул и позволил Верховенскому убрать руку, что тот сразу сделал, однако тут же жандарм хлестнул Верховенского по спине и поставил сапог ему на голову: не с той силой, чтоб причинить боль, но в достаточной мере для того, чтоб наглядно продемонстрировать его унизительное положение. Вскрикнув, Петр Степанович дернулся, но уйти никуда он мог и прекрасно это осознавал.
- Опять вы глупите, - отечески и очень даже доверительно сказал унтер-офицер всхлипывающему под его сапогом Верховенскому, - я-то думал, вы всё поняли, а вы снова сопротивляетесь. Знаете, я вас сейчас изобью. Понятно вам будет в таком случае, правда? Говорите же со мной, не молчите. Или у вас язык отнялся?
Не услышав ответа и досадливо выругавшись, унтер-офицер отступил назад, чтоб удобнее было бить, и нанес первый удар плетью. Удар пришелся по спине, и Петр Степанович дернулся, сжимаясь в комок и закрывая голову руками: плеть больно била даже через плотную ткань сюртука. Как он ни пытался отвернуться, унтер-офицер непременно находил уязвимое место, по которому тут же хлестал. Верховенский понимал, что не нужно показывать своей слабости, а особенно этого не хотелось делать перед жандармом, поэтому рыдал он молча, закусив рукав. Жандарм заметил это и принялся стегать еще сильнее, стараясь попадать по одному и тому же месту. Петр Степанович не сдержался и заплакал громко, навзрыд, понимая, что еще немного, и он начнется валяться в ногах у жандарма – жалкий, изможденный, выбившийся из сил.
- Мне больно, больно! – просил он пощады у глумливо улыбавшегося унтер-офицера. – Отпустите меня, я боюсь! Я ничего никому не писал, никаких писем, пустите!
Унтер-офицер действительно прекратил избиение, неспешно разминая уставшую руку, всё с тем же следящим выражением лица. Петр Степанович всхлипывал, лежа лицом в пол, и крупно дрожал всем телом. Еле усмехнувшись чему-то, унтер-офицер плюнул на спину Петра Степановича и растер плевок подошвой сапога, попав по изрядно побитому и истерзанному участку, отчего Петр Степанович задергался и заплакал, как и прежде.
- Вы… Я вовсе не нарочно, я и не хотел, я и не думал так считать… Что вы делаете, и так достаточно, я прошу… - Верховенский, надломленный и изнуренный, заговаривался до бреду, - я… я на все готов… на погромы, на заговоры – я смогу. Хватит, оставьте меня! Я не просил их говорить, они сами говорили. Не нужно так измываться, не нужно! Я ведь не хотел!
- Погромы, заговоры… - проговорил насмешливо унтер-офицер. – Вы оправдываетесь, как ребенок, хотя я об этом даже и не спрашивал. Ну-ка, целуйте, - сказал он, нагнувшись к Верховенскому и сунув ему под нос рукоять плети, - покажите, что раскаиваетесь.
Петр Степанович робко поцеловал рукоять и закрыл глаза, понимая, что издевательство, наконец, закончилось. Тут же понял, что его поднимают и куда-то ведут. Вел унтер-офицер, поддерживая за плечи. Верховенский впал в легкое беспамятство и пришел в более-менее сознательное состояние уже в кабинете с обычной казенной обстановкой, где сидел уже знакомый ему подполковник. Он показался Верховенскому слишком благодушным: ни одна черта лица не выдавала в нем военного человека.
- Вот ты и пришел, - говорил следователь, пока унтер-офицер усаживал ослабевшего Петра Степановича на стул, - а то уже пора бы побеседовать, не находишь?
Верховенский не знал, что можно ответить на это, поэтому промолчал, неопределенно пожав плечами. Подполковник отослал унтер-офицера все тем же взмахом руки, которое уже успело примелькаться Петру Степановичу, и продолжил будничным, даже излишне веселым тоном:
- Я, конечно, не одобряю помощи бунтовщикам и вольнодумцам, однако тебе можно и помочь – видно, что по глупости ввязался, от скуки. Молодой человек ты толковый, пусть даже нигилист и безбожник, но тебя ведь можно спасти.
Верховенский всё еще не знал, как следует отвечать подполковнику, но по сказанному понял, что нужно искать подвох – веселье жандарма Третьего отделения к доверию не располагало. Подполковник тем временем устремил на него внимательный взгляд:
- Так вот ты какой. Вот теперь я вижу тебя живьем, вот теперь я тебя и рассмотрел. А то только фамилию в донесениях читал, не имея подробного представления. Ты не выглядишь сейчас таким уж и здоровым.
- Меня избили, - сказал вполголоса Петр Степанович, снова ощущая, как набирает силу равнодушие, похожее на то, что было после ареста.
- Хм, да, я этого не отрицаю, конечно, тебя избили. Но сейчас не об этом. Понимаешь, Верховенский, я знаком с обстоятельствами твоего дела, - с улыбкой произнес подполковник, - очень хорошо знаком и понимаю, что ты не сможешь отказать. И мне довольно приятно осознавать это. Ну, ближе к делу. Я предлагают тебе написать донос. На всех, кого знаешь.
- Донос? – прошептал Петр Степанович, уже не так смело, как ранее.
- Именно. Вижу, что ты мучаешься, вижу. Тебя человек ко мне приводил, помнишь его? Хотя, о чем я, не можешь не помнить. Так вот, я вовсе не таков, пусть и имею такую же страсть к мучительству. Мучительству моральному. К физическому тоже, но к моральному в гораздо большей степени. Я хотел бы продержать тебя здесь еще долго, но вместо этого просто предлагаю донести. Если донесешь - спокойно поедешь туда, куда заблагорассудится.
Петля перестала так явно маячить в ближайшем будущем, однако Верховенский все же не мог переступить пока черты. Он сидел, задумчиво закусив губу, и все не решался ответить.
- Что же ты думаешь? Тут думать нечего, нужно соглашаться и быстрее. Ладно, пока ты думаешь, я кое-что расскажу, еще кое-что о себе. Знаешь, почему я выбрал тебя? Ты, наверное, спрашиваешь себя: "Почему я?". Так я сейчас расскажу. Как тебя зовут?
- Петр Степанович.
- Нет, это слишком вежливое обращение, которое годится, если мы в равных условиях. Но мы не находимся в равных условиях, - подполковник погрозил пальцем, - ты сейчас намного ниже меня, поэтому я как-нибудь сокращу твое имя.
- Куда сокращать - четыре буквы?
Верховенский понимал, что это тот случай, когда дерзить не надо, но что-то будто бы неудержимо подначивало его это делать, пусть и ослабевало на минуты вполне объяснимой трусости. Подполковник вроде бы не обратил на это внимания, а продолжал говорить свое – уже не добродушно, а довольно даже строго:
- Петруша. Да, это подойдет. Что ж ты букой на меня смотришь?
- Болит всё, - буркнул Верховенский.
- Точно, я совсем забыл. А теперь о том, почему я выбрал именно тебя. Понимаешь, весьма приятно иметь в своем распоряжении человека, которого ты вчера видел на улице, а он шел по тротуару, лохматый, в синих очках, и презрительно смотрел на окружающих. Но теперь он плачет из-за того, что ты его мучаешь, он чувствует невыносимое страдание и - самое хорошее - не может ничего с этим поделать. Сколько в этом сбитой спеси, сколько в этом смятой гордыни!
По мере объяснения лицо подполковника становилось все более и более радостным, он, довольно улыбаясь, глядел в потолок, не забывая время от времени скосить глаза на Верховенского, чтоб увидеть его реакцию на сказанное. Верховенский вдруг озлобился окончательно – поведение подполковника вывело его из себя – и грубо проговорил, глядя в упор на него:
- Я очков синих не носил. И ваши личные конфликты меня не касаются. А уж ваши предпочтения – тем более.
Подполковник, поджав губы, будто бы от разочарования, медленно вышел из-за стола и размеренно зашагал в сторону Петра Степановича, который смотрел на него испуганным взглядом. Оказавшись у Верховенского за спиной, подполковник с ощутимым нажимом положил руки ему на плечи, будто хищная птица, удерживающая в когтях добычу.
«Они должны были подождать, - в страхе думал Верховенский, - они не должны были сразу допрашивать, обычно ведь несколько дней держат, пять дней, десять дней. Я бы мог что-нибудь придумать за это время, я мог бы убедить их, что не виноват вовсе, а что же теперь?... Что теперь?»
- Ты слишком много дерзишь, молодой человек, - раздался строгий голос подполковника у Петра Степановича над ухом, - думаешь, сможешь выйти отсюда просто так? Просто так уже не выйдешь, не выпутаешься. Можешь сколько угодно говорить, что не думал, когда вступил в организацию, но понимать-то ты должен был, чем это чревато. Не совсем же ты глуп, правда ведь? Я смотрю, тебе решение трудно дается, так я помогу выбрать верное. Как ты помнишь, я знаком с обстоятельствами твоего дела…
- Знакомы, а имя мое не помните! – выкрикнул Петр Степанович, явственно ощущая, что за гневом скрывается надвигающаяся истерика. Свет лампы заслонился чем-то темным – это оказался силуэт подполковника, который теперь стоял перед Верховенским. Сохраняя сосредоточенное выражение лица, подполковник тяжело ударил его по лицу, удерживая за волосы. Губы обожгло резкой болью, ощущение слез, бегуших по щекам, заставило Верховенского зажмуриться. Издав невнятный стон, прозвучащий жалко даже для него, он вяло поднял руки, пытаясь убедить себя в том, что желание защищаться действительно есть и не изжито до сих пор. Однако Петр Степанович понимал, что защищаться и сопротивляться давлению он уже не сможет, поэтому просто решил не открывать глаз, чтоб хоть как-то избавить себя от чувства стыда за трусливый страх и вынужденную угодливость – с сомкнутыми веками, не видя лица стоящего перед ним жандарма, было легче это переживать. Невыносимо жгло чувство того, что он сидит здесь, избитый, плачущий, с кровью на лице, в расстегнутых во время обыска сюртуке и жилете – как самый настоящий преступник и бунтовщик.
- Имя – это совсем неважно сейчас, имя – это мелочи. Гораздо важнее то, что сейчас ты сидишь здесь и никуда, поверь мне, никуда не сможешь уйти, пока не напишешь доноса. Ты хоть понимаешь, что тебя ждет каторга? А знаешь, сколько лет ты там пробудешь?
- Это просто бумажки, - Петр Степанович решился жалобно посмотреть на трясущего его подполковника, - я их не писал даже, даже не печатал. Мне только дали их… Кто их вообще читает, их же выкидывают просто! Это же одни лишь слова!
Вероятно, это было лишними, потому как подполковник весь покраснел от гнева, и Верховенский вдруг испугался, что его убьют за сказанное прямо здесь.
- Дур-рак! – гаркнул ему в лицо жандарм. – Откуда ж ты взялся такой дурак?! Одни лишь слова? Пойми ты, что со слов начинается бунт. Сначала осмеливаются писать неугодные стишки, неугодные книжонки, где мягко намекают, что всё нужно менять. Потом уже пишут открыто – в тех же стишках и книжонках, а потом и вовсе, как ты, призывают к топору!
- Я не призывал!...
- Да, это бумажки, однако именно за эти бумажки тебя отправят на каторгу на семь лет, слышишь? Семь лет. Или ты так хочешь на каторгу? Это упущенное время, это несвобода, к тому же, - грозно прищурил глаза подполковник, - кто сказал, что наказание будет таким мягким? Ты ведь политический преступник, не какой-то там убийца, который жену свою зарезал да каяться побежал после содеянного. Ты в равелин попадешь. Сам знаешь, политическим оттуда выхода нет. Должен был слышать, тебе точно рассказывали об этом. Уже на второй год человек гибнет: или вешается, или умирает долго. Знаешь ли ты, Петруша, о такой болезни – тюремный костоед?
Верховенский замер, услышав про равелин. Он пытался что-то сказать, но слова не выходили из горла, застряв там и царапая его изнутри, петля страха перетянула шею, не выпуская их. В полном отчаянии он издал горловой всхлип и лишь умоляюще сжал руку жандарма, не зная, что делать, как рассказать ему о своем раскаянии.
- Тюремный костоед, - продолжал подполковник, видя ужасное и так нужное сейчас состояние арестанта, - у человека начинает разъедать кости, он заживо гниет. Теперь представь, что ты гниешь, что ты превращаешься в скелет, обтянутый кожей, а кожа уже прорывается. И гной, гной, это все ужасно, Петруша.
- Молчите! Молчите! – к Петру Степановичу вернулся дар речи. – Не хочу!
Силясь хоть как-то изменить дальнейшую судьбу, он принялся покрывать верноподданническими поцелуями тяжелую жандармскую руку, руку представителя власти, покрытую выступающей сетью голубовато-сизых вен. Кисть отняли, Петр Степанович потянулся вслед и оказался стоящим на коленях перед подполковником, вот только теперь уже ему было всё равно, что это низко и от трусости. Явственно стояла перед глазами картина смерти, так красочно описанная жандармом. Пусть даже она была подана преувеличенно, но Верховенский почувствовал на коже холод будущего умирания. И единственный, кто мог избавить его от этого умирания, высился сейчас перед ним.
- Чего не хочешь?
- Не хочу гнить! – Петр Степанович понял, что сказал это с неуместным, каким-то больным смешком. – Не хочу гнить, не хочу!
Смешок нарастал, Верховенский понимал, что сейчас с ним случиться нечто совсем уж нездоровое, однако прекратить не мог. Он смеялся все раскатистее и раскатистее, смеялся от отчаяния и страха, овладевших им в разы сильнее, чем раньше. Будто со стороны слышал он свой то ли смех, то ли плач, переходящий время от времени в совсем уж несчастный скулеж. Резкая слабость охватила всё его тело, Петр Степанович, дернувшись, упал на пол. Обхватывая себя руками, царапая лицо, он понимал, что сейчас уже попросит бумагу, непременно попросит, пытался сказать об этом жандарму, но вместо этого лишь снова хохотал.
Окончательно сознания он не терял, однако совершенно упустил тот момент, когда его успокоили и принесли воды, заставив выпить весь стакан.
- Дайте мне, - слабо молил Верховенский, – дайте бумагу, я напишу, напишу! Всё напишу, что знаю, про себя, про других! Я мало знаю, но напишу!
Перед воспаленным взглядом возник белый, смятый посередине лист, в руку вложили перо. Петр Степанович попытался несколько раз размеренно вдохнуть, чтоб хотя бы как-нибудь уменьшить дрожь в руке, и уже хотел начать писать, однако вдруг замер: неприятная, холодящая мысль прошибла его.
- Отказываешься? – подполковник заметил его промедление.
- Я не знаю, - плаксиво протянул Верховенский, глядя со страхом на подполковника, - я не знаю про письма… Совсем…
- Можешь не писать, - успокаивающе погладил его по голове тот, - писем нет, тебя просто проверяли.
- Хорошо…
Нервно сглотнув, Петр Степанович, принялся заполнять лист прыгающими буквами, торопливо, будто его куда-то гнали, прерываясь то и дело, чтоб вспомнить забытый адрес или фамилию, пусть и ненастоящую, но все же. Всё расплывалось перед глазами, слезы капали на бумагу, размывая чернила. Верховенский видел, что пачкает кровавыми пальцами лист, но продолжал писать, потому что знал, что если прекратит сейчас, то смалодушничает и снова бросится в истерику, так ничего и не завершив. Он понимал, что тем самым подводит к плахе незнакомых, но справедливых, наверное, людей, однако это не вызывало ни чувства радости от своеобразной власти над их жизнями, ни чувства раскаяния из-за предательства.
Наконец Петр Степанович написал всё, что знал, и замер, свесив голову. Он чувствовал опустошение.
Подполковник аккуратно вытянул из-под его пальцев лист, просмотрел написанное при свете лампы. Довольно улыбнулся, увидев косую роспись, стоявшую в правом нижнем углу.
- Бумагу ты, конечно, извозил. Но так даже лучше, - и подполковник убрал донос в ящик стола. Петр Степанович поднялся со стула, ожидая, что его вот-вот выгонят, поэтому был очень удивлен, когда жандарм выложил на зеленое сукно стола прокламации, револьвер и документы. Верховенский не знал, что делать, и просто смотрел в одну точку.
- Бери же, возвращаю тебе, - легко толкнул его в плечо подполковник.
- Но… зачем? Как?
- А они тебе еще пригодятся, Петруша. Сейчас доктор тебя в порядок приведет, домой поедешь. Туда, где квартиру снимаешь.
- Зачем? – непонимающе повторил Верховенский. Жандарм явно ожидал подобных вопросов, потому что тень недовольства не появилась на его лице.
- Поедешь дальше, как и должен был, в Выборг. Как только понадобишься, так мы сразу тебя найдем. У нас длинные руки.
Петр Степанович рассеянно кивнул и принялся складывать вещи в карманы, на привычные места.
- А вы не боитесь, - вдруг спросил он, глядя задумчиво на подполковника, - что я сбегу?
Тот рассмеялся в ответ, лениво прохаживаясь по кабинету:
- Нет, Петруша, ты не сбежишь. Положение шаткое у тебя, если вдруг заартачишься, так мы донос кому надо покажем. Потом убьют товарищеским судом за предательство. Так что, слушаться будешь, как миленький.
- Я и не говорил, что не буду. Я просто спросил.
Он уже собрался уходить, как подполковник вдруг ухватил его за руку, вынудив остановиться. Петр Степанович напряженно ждал, что именно ему скажут сейчас. Жандарм посмотрел ему в глаза насмешливо:
- Ты не нигилист, Петруша. Будь ты нигилистом, то отправился бы в крепость, чтобы принести себя в жертву общему делу, а ты мне сразу согласие дал. Шкурку свою бережешь сильно. По глазам вижу, что бережешь.
- Пустите, - собрался с духом Верховенский, - вы не смеете издеваться, вы уже достаточно.
- Зубки показываешь? А сам ведь боишься.
- Пустите.
Жандарм тихо рассмеялся. Верховенский понял, что его уже никто не держит, и с облегчением выскочил из кабинета. Казалось, будто камень упал с его души.
***
Когда Петра Степановича окончательно освободили и отправили домой, еще было далеко до рассвета, и сложно верилось, что все произошло за несколько коротких часов. Верховенский шел по мостовой, окруженный давящими, темными громадами домов, кое-где в окнах виднелся скудный свет, будто кто-то расставил по черной пустоте тускло светящие плошки. Издалека доносились мерный топот копыт и скрип колес, сопровождаемые редкими выкриками извозчика.
Петр Степанович чувствовал удивительную, неведомую доселе легкость в сердце; странные, какие-то совсем уж детские желания стали проникать в его мысли. Поддавшись одному из них, Петр Степанович медленно, с наслаждением вдохнул ночной воздух и задрал голову. Над ним широко раскинулось темное, глубокое звездное небо.
@темы:
фикло
,
"Бесы"
,
фандомное
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
12:25
Скрытые мотивы
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Название: Скрытые мотивы
Автор: Нигилист Обсессивный
Канон: «Бесы», Достоевский Ф.М.
Пейринг/Персонажи: Федька Каторжный/Пётр Верховенский
Категория: слэш
Рейтинг: R
Размер: мини, 3034 слов
Предупреждения: нонкон
Краткое содержание: Федору не нравилось, когда обижали Алексея Нилыча.
читать дальше
Кириллов сидел как-то тревожно, и определенного рода сомнение было видно в сухощавом лице его, вероятно, Кириллова терзала невысказанная мысль, которая не давала ему покоя. Верховенский, довольно улыбаясь и клоня голову влево, усмехнулся, когда Кириллов в очередной раз беспокойно взглянул на него, однако беспокойство выражалось чем-то неуловимым, потому как черные и без блеску глаза не могли сказать ничего точного о душевном состоянии Алексея Нилыча.
- Вы за тем самым? – наконец спросил Кириллов. Верховенский, неожиданно посетивший его ближе к вечеру и ввергший хозяина в некоторое волнение, лишь звонко рассмеялся:
- Ну что вы, Кириллов, дело торопите, рано ведь еще – за тем самым приходить. Понимаю, конечно, почему торопитесь, но у нас уговор с вами, а вы пообещали обождать, разве не так? Говорил же вам, что в срок вас оповещу, чтоб подготовились, в нужный настрой пришли.
- Этого не потребуется.
- Верю, верю, конечно, верю, - задумчиво произнес Петр Степанович, - вы человек фатальный. Мученик.
- Зачем так говорите?
- Как? Разве не мученик? Вы ведь сами говорили, что своеволие проявить собираетесь, даже спасти, чтоб людей всех тотчас же выродило…
- Переродило, - Кириллов с обиженным видом встал со стула, - вы слова искажаете.
- Полно вам, Кириллов, ворчать, - Петр Степанович тут же принялся усаживать его на прежнее место, - я ведь намерения не имел путать, так, по незнанию, по глупости. Правильно вы тогда подметили, что я вашей идеи понять не могу, да ведь в этом ли важность? Пусть я и не пойму, но главное, что вы ее понимаете, что она благая.
- Неправду говорите, - посмотрел на него многозначительно Алексей Нилыч, - вы меня помешанным считаете. Пусть так, этого я не исключаю. Но знайте, Верховенский, что вы не меньше моего помешаны, может быть, даже и больше. А про Ставрогина я и говорить даже не буду. Чего только стоят его выходки в Петербурге и здесь.
- С чего вы, Кириллов, подумали, что я помешанный?
- Вы не в себе, вы Ставрогина идолом сделали и теперь поклоняетесь ему.
- Так ведь и вы этого не избежали, милый мой Кириллов, - усмешка исказила губы Петра Степановича, - сами знать должны, что мы тогда все в Петербурге жили, что я сам свидетелем был вашего… почитания, впрочем, дело давнее, кому это сейчас интересно?
- Не говорите так, - сконфуженно пробормотал Кириллов.
Выглядел в этот момент он особенно забавно, что не могло не радовать Верховенского, однако же для разговоров с Кирилловым времени было еще достаточно, а дела надлежало решать сейчас, поэтому Петр Степанович решил не тянуть с вопросом, ради которого сюда пришел.
- Федька у вас?
- Сидит вон, - указал Кириллов на плотно притворенную дверь, ведущую в другую комнату, где всегда, даже в самый яркий день, было сумрачно и тускло. Поправив перчатки, Верховенский прошел в указанном направлении и действительно обнаружил там Федьку, сидящего в углу под образами, на старом расшатавшемся табурете. В соседнем углу, под занавешенным окном, неровно светлел и пах смолою ряд свежих дров, заготовленных прозапас.
- Куда пропал? – заговорил довольно строго Петр Степанович. – Думаешь, раз денег дали, так и уходить можно?
Подойдя к Федьке, Верховенский, чтоб сказанное выглядело убедительно, ухватил того за ворот и чуть тряхнул, однако Федька совсем не изменился в лице и произнес, прищурившись, с непонятным смешком:
- Ты, Петр Степанович, не балуй, не к делу это сейчас. Мне Алексей Нилыч сообщил, что ты его мучишь гнусными разговорами, вот в чем ты перед ним виноват.
Петр Степанович заметно напрягся, неприятно удивившись этому акту неповиновения.
- Да тебе-то до этого какое дело? – раздраженно бросил он. - Сделал, что просили?
- Сделать-то сделал, Петр Степанович, да вот только душа болит за Алексея Нилыча.
- Чего надо тебе?
- Поговорить надобно, - улыбнулся Федька, показывая испорченные на каторге зубы, и сделал вдруг то, чего нельзя было ожидать в этот момент: резким движением стряхнул с себя руки Верховенского и толкнул его в сторону ряда дров. Петр Степанович, не будучи готовым к такому отпору, не успел ухватиться и упал. Падение сопроводили слабый вскрик Петра Степановича, вызванный больше неожиданностью, чем болью от удара, и звучный грохот раскатившихся поленьев. Федька встал с табурета и направился к Верховенскому, пинками откидывая в сторону мешающие полешки.
Петр Степанович неудачно упал между шкафом и дровами и сейчас пытался подняться, цепляясь то и дело за дрова, которые от этого скатывались вниз. Заметив, как он тянется правой рукой к карману, Федька пребольно сжал запястье Верховенского, заставив того исказить лицо в гримасе страдания. Из кармана сюртука Федька извлек револьвер, который тут же был отброшен им в дальний угол.
- Пусти, пьяная харя! – порывался подняться Верховенский, но запястье выкрутили еще сильнее, отчего он жалобно взвыл.
- Ты, Петр Степанович, с самого начала Алексея Нилыча обманываешь, как распоследний негодяй и подлец, а на самом деле смерти его ждешь, чтоб убийцей выставить.
- Он все равно застрелится и без меня! – гневно выкрикнул Верховенский, и тут же Федька с размаху ударил его по лицу.
- Не перебивай, атеист и безбожник. Хоть и схитрить хочешь, а все равно выходишь убивец. В творца истинного не веруешь, людей не жалеешь, - какая-то глухая злоба стала слышаться в голосе Федьки, - не жалеешь Алексея Нилыча.
- Сам людей режешь, а мне… - Петр Степанович не успел договорить, потому что получил повторный удар по лицу.
- Не перебивай. Никогда не смеешь меня перебивать, когда я заступаюсь.
- Кириллов! – закричал Верховенский. – Кириллов! Помогите, Кириллов!
Дверь приоткрылась, и в темном проеме показалось бледное лицо, которое, впрочем, быстро исчезло, не собираясь, видимо, никому помогать. Ситуация стремительно ухудшалась, Петр Степанович почувствовал, как цепкая хватка вокруг запястья исчезла, и вроде бы появилась какая-то надежда, но тут же шею крепко сдавило. Он хрипел и пытался хватать Федьку за руки, стремясь разжать пальцы и вдохнуть полной грудью, но в глазах стремительно темнело и тошно гудело в голове. Петр Степанович потерял чувство пространства, осталась только пульсирующая темнота и ощущение чужих рук на горле.
«Придушит!», – мелькнуло в голове у Петра Степановича. Однако Федька, вероятно, решил не убивать его, потому что вдруг стало легко дышать, а ощущение существования вернулось.
- Ты… - начал было резким тоном Верховенский, но решил лучше молчать, поэтому лишь молча смотрел на возвышающегося над ним Федьку и тяжело дышал. Федька молчал тоже, только что-то загадочное промелькнуло в его черных, будто бы цыганских глазах. Не успел Петр Степанович сказать даже слова, как Федька закатал рукава, распоясался и кушаком стал связывать руки Верховенского, который, явно ничего не понимая, сбивчиво заговорил:
- Не надо, слышишь? Я ведь тебе ничего плохого, я тебе ведь денег дал, несколько раз уже. Не надо, ну не надо же, я тебе паспорт отдам, который по всей России, слышишь? Ты деньги получишь… тысячу… две… Здесь и сейчас, не в Петербурге!
Верховенский услышал слезливые нотки в своем голосе, и от этого стало противно за себя. Страшно же стало от того, что Федька туго завязывал узел и молчал, поглядывая на Верховенского злобно и весело. Бросилось в глаза его непостижимое, необъяснимое внутреннее сходство с Кирилловым, будто бы Федька был кровожадным двойником Алексея Нилыча.
- Ты из-за того, что мой отец тебя в солдаты отдал? – тихо продолжил Верховенский. –Так ведь это он отдал, а не я. Я бы не отдавал… Я бы… Не делай этого, пожалуйста!
- Зря ты так, – наконец Федька решил заговорить с жертвой, – как же я могу тебя порешить, Петр Степанович, если на руках носил, когда отроком-то был? Порешить я тебя теперь никак не могу, вот что. Я другое хочу.
- Чего? – тревожно спросил Верховенский.
- Да вот чего, - кивком указал Федька на его связанные руки, и тут же на лице каторжника проявилась сильная досада, - вот ведь черт, в перчатках.
- А что, собственно… - в недоумении пробормотал Верховенский, окончательно перестав что-либо понимать.
- Не бойся, Петр Степанович, - Федька ободряюще потрепал его по щеке, - это не сильно помешает.
«Пальцы резать будет? – думал испуганно Верховенский. – Или ломать?»
- Что ты собираешься делать? - осторожно спросил он, едва на это отважившись.
Федька не замедлил объяснить свое намерение с самым гнусным выражением лица, так что Верховенский был неприятно удивлен, потому как такого ответа услышать совсем уж не ожидал. Если до этого он шатко сидел на полу, то сейчас и вовсе повалился, насколько позволяло узкое пространство, вбок, ощутив во всем теле противное, мерзкое бессилие.
- Нет, - проговорил он умоляющим тоном, - да нет же… Подумай, что ты делаешь, нельзя ведь…
Федька рассмеялся и вынул из кармана нож, Верховенский тут же почувствовал неприятно холодное лезвие у горла и содрогнулся от отвращения, которое овладело им, когда он посмотрел на растрепанного и неряшливого каторжника и осознал, что в конечном итоге подчинится и выполнит требуемое.
- Низко сидишь, любезнейший, сполз совсем, - сказал Федька побледневшему Верховенскому, который без лишних пояснений все понял и встал на колени, хоть и не без некоторых усилий. Его рот криво подрагивал, а глаза подозрительно блестели. Видя, что Верховенский не решается приступать, Федька пригрозил:
- Давай уже, безбожник, берись своими барскими ручками. И аккуратнее, а то лицо порежу.
Неловко пытаясь сделать так, чтоб не мешалась неиспользуемая кисть, которую затруднительно было убрать из-за кушака, Верховенский подчинился. Он выполнял требуемое, глядя куда-то вбок; несмотря на испуг, на лице его читалось легкое отвращение, которое сложно было скрыть. Монотонные, однообразные движения отдавались резкой болью в правом запястье, которое ранее было каторжником чуть травмировано.
- Ты не отворачивайся, Петр Степанович, - угрожающе сказал Федька, свободной рукой ухватив его за волосы и заставив посмотреть на себя. Лицо Верховенского выглядело чрезмерно виноватым, как когда-то давно у Степана Трофимовича, который отчаянно извинялся перед молодым Федором за то, что его придется теперь отдать в солдаты. Нет сомнений, что извинения были искренними, как, впрочем, у любого либерала с энным количеством душ; искренним был, наверняка, и порыв отдать крепостного в солдаты, хотя с народолюбием этот поступок не имел ничего общего.
Сходство отца и сына бросалось в глаза, пусть и ходили малопонятные слухи о каком-то полячке. С той лишь разницей, что Петр Степанович был суше и злее. Когда Степан Трофимович извинялся, он плакал, как ребенок, навзрыд, Петр Степанович же с каким-то злобным испугом во взгляде молча позволял слезам катиться по щекам. Он вынужден был смотреть на Федьку, который всем видом своим выражал превосходство и презрение и явно не собирался Верховенского щадить, да и поздно уже было это делать. Всё это вызывало смешанные чувства у Петра Степановича: яростное желание убить Федьку прямо здесь невозможно было воплотить, что вызывало бессильную злобу. Стыд от того, что приходится выполнять приказания человека, который прежде подчинялся, да и в целом являет собой существо более чем низкое и отвратительное, а перед ним все же преклоняют колени и удовлетворяют его прихоти.
Запястье продолжало нестерпимо и надсадно ныть; это могло бы стать мелкой досадной неприятностью, которая обычно заставляет перенесших многие лишения людей сдаваться. Верховенский находился в шаге от того, чтобы, наплевав на нож, упасть на пол, закрыть глаза и послать к черту Федьку вместе с Кирилловым.
Однако же сделать этого он не успел: на один миг сильнее сжались пальцы, сгребшие его волосы в кулак, и Верховенский сразу явственно ощутил на щеке мерзкую липкость.
Это окончательно ослабило Петра Степановича морально, он обмяк всем телом и резко завалился вправо, окончательно отчаявшись и не желая видеть глумливую улыбку каторжника.
- Куда это ты, барич? – довольно спросил Федька и, рывком вернув его на место, всмотрелся в перепачканное семенем лицо Верховенского, явно любуясь сотворенным и запоминая всё до мельчайших деталей. Петр Степанович действительно выглядел крайне потерянно и ничтожно, он ясно осознавал, что произошло нечто крайне унизительное. Понимая, в каком жалком положении он сейчас находится, Верховенский всхлипнул, на что Федька тихо рассмеялся.
- Не радуешься? Зря это, радоваться должен тому, что живым сейчас уйдешь.
Верховенский покорно улыбнулся, однако улыбка вышла кривой, заискивающей и несколько гадкой, впрочем, Федьке было достаточно и этого. Спрятав нож в карман, каторжник развязал узел, чему Петр Степанович хоть и внутренне порадовался, а все же заметно испугался, словно ожидал иного.
- Что застыл-то? На вот, держи, в божеский вид себя приведи, - и Федька кинул Петру Степановичу платок. Бездумно выполнив приказанное, Верховенский уронил измученно голову на сложенные руки и бессильно заплакал.
- Тихо, чтоб тебя! – с досадой Федька пнул Верховенского в живот, отчего тот сжался, жалобно вскрикнув, и закрыл глаза. Смотрелся он сейчас совсем уж беззащитно. - Так вот ты какой бываешь, Петр Степанович, покорный и беспомощный, трусливый и глупый барчук.
- Это не так, - глухо возразил Верховенский, - это все не так, совсем не так!
Он как-то некрасиво и неприятно рыдал, и будь на месте Федьки кто-нибудь другой, пусть даже и безмерно черствый человек, то он непременно пожалел бы Петра Степановича, однако Федька лишь внимательно осматривал жертву. Новая мысль вдруг посетила его, он немедленно склонился к Верховенскому и, схватив того за плечи, рывком перевернул на спину, чтоб тут же ударить изо всех сил по испуганному, нездорово бледному лицу, но почувствовал вдруг вполне очевидную брезгливость и удара не нанес. Петр Степанович, тоже этого ожидавший, в страхе замер, умоляюще глядя на каторжника. Вдруг он почувствовал резкую вспышку боли – Федька вывернул его руку – на этот раз левую - под неестественным углом, но этого не было достаточно для перелома. Петр Степанович попытался освободиться, однако мучительное ощущение быстро остановило его, и он неподвижно замер.
- Куда это ты метнулся, безбожник? – спросил Федька, и сейчас его голос прозвучал особенно страшно для Верховенского. – Хотел застрелить меня? Говори, хотел застрелить меня или не хотел?
- Нет, нет! - умоляюще хныкал тот. – Я не собирался, я… мне больно… Отпусти!
Федька вывернул руку еще немного, совсем чуть-чуть, умножая муку и не имея намерения серьезно Верховенского калечить. Пальцы зажатой руки бесцельно шевелились, как обычно бывает, когда человек не может спастись, но хочет непременно сделать хоть что-нибудь, чтоб не корить себя потом за бездействие. Перчатка на тщетно трепыхающейся кисти во время суматохи успела сползти со своего места, и Федьке бросилась в глаза узкая полоса кожи на запястье, ограничиваемая с одной стороны резким черным контуром, а с другой – клетчатым рукавом. Повинуясь внезапному импульсу, каторжник вдруг аккуратным, почти ласковым движением переплел свои пальцы рук с пальцами Петра Степановича и крепко сжал его ладонь. Петр Степанович же, изрядно оторопев от неожиданной и столь неуместной в такой ситуации нежности, замолчал. Видно было, что он очень боится.
- Хватит, пожалуйста, - слезно стонал он, съеживаясь под мрачным взглядом Федьки, - не надо, прошу тебя… Мне больно, слышишь, мне больно! Я… я обещаю, что выслушаю и подчинюсь, только перестань, умоляю, пожалуйста! Я виноват, виноват перед Кирилловым, виноват, виноват!
Видимо, это было именно то, что хотел услышать каторжник, потому что тут же Верховенский почувствовал, что его отпустили, и увидел, как Федька медленно и устало вышел в другую комнату, с глухим стуком затворив за собой дверь.
***
- Вы копеечку-то Петру Степановичу отдайте, - учтиво сказал Федька Кириллову, когда пришел из сумрака боковой комнаты, - скажите обязательно, что он теперь эту копеечку непременно получить должен.
- Я отдам, - произнес Кириллов, отставив в сторону чашку с небольшой трещиной у края и с сомнением глядя на закрытую дверь, из-за которой не доносилось звуков, - почему он не выходит?
- Так плачет ведь, Алексей Нилыч. Припугнул я его, поколотил немного. Уж не сердитесь, пойду я.
Поправив картуз, каторжник покинул бедное жилье Кириллова, что-то весело насвистывая. Алексей Нилыч уже хотел отправиться на помощь Верховенскому, хоть и запоздалую, но тот опередил. Он вышел, пошатываясь, с револьвером в дрожащей руке, весь какой-то растрепанный и мятый, глухо посмеиваясь каким-то своим мыслям, которые были ему особенно приятны. Обведя глазами комнату, Верховенский даже не задержал взгляда на хмурящемся Кириллове, будто того и не было здесь. Посмотрев сквозь него, Петр Степанович выругался и отправился на лестницу.
«Уйдет, наверное», - подумал Кириллов и вернулся к столу, сжимая в руке копейку. На столе располагались свежий чайник с кипятком, пара калачей и неизменная тарелка колотого сахару. Только он принялся за чай, так сразу же вернулся Верховенский: Кириллов даже не услышал его шагов, а заметил только тогда, когда тот уже стоял с противоположной стороны стола.
- Где? – только и спросил Петр Степанович, он был молчалив и зол, чего никогда за ним не водилось. Кириллов заключил для себя, что случилось нечто совсем уж плохое. Поняв, что речь идет о Федьке, он только пожал плечами и сказал:
- Он вам деньги передал.
- Какие еще деньги? – хрипло отозвался Петр Степанович. – Тысяча? Отказывается, значит?
- Не тысяча, - Кириллов передал Верховенскому копейку, - вот. Сказал, что вы должны получить.
Верховенский денег не принял и окончательно разгневался при виде монеты.
- Убью! Я его полиции сдам, на каторгу, чтоб в колодках ходил… умирал!
- Что произошло?
- Вы еще смеете спрашивать! – к речи Петра Степановича примешался совсем уж неуместный здесь хохот, впрочем, к нему возвращалось обычное состояние: он всегда смеялся, когда злился. – Вы смеете спрашивать у меня об этом! Сами должны всё знать, потому как просили сами и говорили, что делать, тоже сами! Знаете, что я вам скажу, Кириллов, вы много хуже, развращеннее Ставрогина, в вас жестокость и самодурство. Прячьте сколько угодно, но я знаю, я-то теперь все про вас знаю, Кириллов, слышите?
Пока Верховенский говорил это, он приблизился вплотную к Кириллову и теперь нависал над ним. Алексей Нилыч поднялся и чуть отстранил его от себя:
- Будет вам, Верховенский. Ничего особенного не случилось, и вы это должны прекрасно понимать.
- Что? Что вы говорите такое, Кириллов? Думается мне, вы слишком много возомнили о себе, - шипел Петр Степанович, - думаете, раз письмо писать будете, так и бесчинствовать можете? Думаете, вас за это не убьют, раз вы так нужны? Я вас задушу прямо сейчас за это, повешу! И даже на письмо не посмотрю, что его нужно писать!
Кириллов стоял неимоверно спокойно, с тенью фатализма в лице.
- Я ничего не предлагал, а только его идею подтвердил. А вы так злитесь, будто вас никогда не били. Впрочем, вы горды и спесивы, неудивительно, что это вас так обидело.
Гнев в один момент ушел из фигуры Петра Степановича, он замер и стоял так с минуту, растерянно глядя на Кириллова.
- Били? – наконец заговорил он. – Вы правы, не в первый раз. И правда, ничего особенного… Да. Но всё равно неприятно, знаете ли. Я к вам, позже зайду, потом, когда время будет. Непременно зайду, а сейчас пора: дела, посещения – понимать должны, что без этого никак.
Непонятно переступая с ноги на ногу, будто бы от сильного волнения, Верховенский спрятал револьвер и нервным движением ухватил с подоконника круглую серую шляпу, так же нервно развернулся и зашагал к выходу.
- Подождите, - остановил его Кириллов, тот обернулся с недоумением, - когда Федьку обратно ждать?
К удивлению Алексея Нилыча, Верховенский даже не ответил, а лишь задумчиво махнул рукой, постоял немного в дверном проеме, а затем только вышел на лестницу. Когда Кириллов подошел к перилам, то на первом этаже уже никого не увидел и не услышал, только гремел где-то далеко церковный колокол и ветер трепал желтеющие вершины деревьев.
@темы:
фикло
,
"Бесы"
,
фандомное
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
12:17
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Название: Мёртвые образы
Автор: Нигилист Обсессивный
Канон: "Бесы" (автор - Достоевский Ф.М.), "Братья Карамазовы" (автор - Достоевский Ф.М.)
Размер: миди, 5265 слов
Пейринг: Иван Карамазов/Пётр Верховенский
Категория: слэш
Жанр: ангст, мистика
Рейтинг: R
Предупреждения: нонкон, асфиксия, смерть персонажа, фантастические существа
Краткое содержание: Верховенскому нужна помощь, и он находит её.
1
Петр Степанович приехал в Лозанну как раз накануне сентября, месяца солнечного и сухого, как это обычно здесь бывало. Приехал даже с настоящим паспортом, что могло бы удивить стороннего наблюдателя, который, существуй он на самом деле, не ожидал бы такого исхода произошедшего, зная о противозаконных делах Верховенского. Впрочем, если бы наблюдатель этот был внимателен к его биографии, то наверняка знал бы и про его петербургские признания в Третьем отделении, и про дальнейшие доносы, и про обязанности провокатора, которые Петру Степановичу пришлось принять по воле обстоятельств, что легко объясняло его безнаказанность и свободное передвижение по Европе.
Но сейчас он приехал не с поручением, а сам по себе, приехал, впрочем, неожиданно, почти убедив себя, что едет отдохнуть от России, однако же смутно понимал, что бежит от взятых обязательств, которые теперь стали его тяготить, хотя и позволяли воплощать некоторые особенно противозаконные, но оттого такие желанные планы. Здесь, в Лозанне, Петр Степанович вовсе не собирался воплощать мысли такого рода, потому как прибыл не для этого, да и не было в этом должной выгоды, которая наверняка сподвигла бы его на подобное.
Гостиница, куда Верховенский заселился, была окружена небольшим парком и стояла аккуратным коробом среди множества пересечений узких улиц, проходя по которым можно было увидеть цветочные горшки в открытых окнах нижних этажей, вытянутые спички фонарных столбов и темно-зеленые, почти черные кустарники, название которых не было известно Петру Степановичу.
Когда Верховенский петлял в этом сплетении кварталов в поисках нужного адреса, его внимание вдруг привлекло яркое пятно, крикливым и быстрым мазком проскочившее на периферии зрения и очень Верховенского вдруг встревожившее. Вернувшись на несколько шагов назад, Верховенский понял, что этим пятном оказался красный платок, видимо, потерянный кем-то в спешке и лежащий теперь в густой черной тени кустов, плотно сбившихся в один опрятный зеленый ком. Платок лежал, образуя бесформенную фигуру из хаотичных складок ткани, и Петру Степановичу вдруг показалось, что где-то там, под этими многочисленными складками, притаилось гадкое насекомое вроде мухи или паука. Верховенский не мог объяснить, чем именно вызван это странный и абсолютно нелепый в своей глупости страх, однако все же наступил резко на платок. Поддев его после мыском ботинка и перевернув, Петр Степанович убедился, что нет там никакого насекомого – ни мухи, ни паука.
Однако паук сидел у него под самым сердцем, навязчиво напоминая время от времени о совершенном и заставляя снова испытывать липкий удушающий страх, который охватил Верховенского в ту ночь. Он не знал, кем является это насекомое, обитающее в его душе уже вот шесть лет, но уверенно мог сказать, что совестью оно точно не являлось, потому как мысли, возникающие неожиданно, с пробуждением паука, заставляли лишь мучиться, снова всё переживая, однако к раскаянию эти мысли не призывали совсем. Если бы даже Петр Степанович и раскаялся, то это вряд ли спасло бы его, потому что знал: в заключении он начнет всматриваться в себя и на самом дне души своей увидит бездну, после чего окажется совсем беззащитным. Паук несомненно это почувствует, вылезет из своей клетушки с заплетенными паутиной, покрытыми пылью и жиром углами, сам тоже пыльный, жирный, безобразный, и лениво, неизбежно, согнутыми черными лапами начнет плести Верховенскому петлю, в которой тот рано или поздно удавится.
Наконец видение покинуло его, и Петр Степанович, вздохнув с видимым облегчением, направился прочь от того места, где лежал красный платок.
***
2
Ночь за окном наводила нехорошие мысли, хоть всё вокруг и выглядело умиротворенным, впрочем, Верховенский знал причины этих мыслей, знал, что его кто-то страхом изводит, но почему-то именно здесь, в этой небольшой комнате с неуклюжей мебелью и широким окном, Верховенскому было особенно неуютно. Лунный свет косыми полосами пересекал комнату, погружая во тьму неосвещенные фрагменты стен и неприятно обеляя другие до полной ясности деталей, выхватывая из общего интерьера строгую деревянную раму зеркала, шляпу Петра Степановича, лежащую на комоде, и пустую, с узким горлом вазу. Когда начинался ветер, ветви деревьев за окном качались, и белые пятна тут же приходили в движение, осветляя уже совсем другое, делая помещение похожим на живой организм, который вот-вот истончится и оставит после себя один лишь каркас. Находиться в таком окружении было невыносимо, поэтому Верховенский решительно поднялся с кресла и как можно скорее вышел наружу – в ту часть парка, откуда было видно окно его номера. На открытом пространстве Петра Степановича уже ничего не мучило, впрочем, так было всегда, даже если и ночь, даже если и темень.
Оглядевшись, Верховенский понял, что обзор из его номера был не такой уж и хороший, потому что под деревьями обнаружилась скамья. Скамья, впрочем, не пустая: там сидел человек, нервно сложивший руки на груди и задумчиво клонивший голову вбок. Петр Степанович не видел, в каком направлении смотрит незнакомец – мешали отблескивающие стекла очков, однако ясно видел его фигуру, несколько надломленную, надломанную даже нервически.
- Надо же, и вы здесь, - вдруг сказал незнакомец, оборотившись к Верховенскому, и тот вдруг понял, что незаметно для самого себя успел подойти довольно близко.
- Вы меня знаете? – озадаченно спросил Петр Степанович, пытаясь вспомнить, где мог видеть его. Видеть определенно мог, однако воспоминание это было слишком прозрачным и быстро ускользало, как только Верховенский пытался вспомнить его окончательно.
- Здоровые люди в глухую ночь сюда не приходят, - пояснил незнакомец, - я не представился, кстати. Карамазов.
Верховенского вдруг охватила злоба, вызванная насмешливым нахальством, которое было едва заметно, но все же проскальзывало в словах Карамазова, и вместо того, чтоб представиться, он лишь процедил едко:
- Да вы сами-то здоровы?
- Признаться, нездоров, - неожиданно признался Карамазов, зачем-то усмехнувшись одним лишь уголком рта, будто уже представлял изумленное лицо собеседника, чему собирался радоваться, - нездоров душевно. Я лечился здесь, от галлюцинаций и помутнения рассудка, но так до конца и не вылечился. Знаете, мне мерещится… Как вас, кстати, зовут? Вы не представились, весьма невежливо с вашей стороны.
- Петр Степанович, - ответил окончательно сбитый с толку непонятным разговором Верховенский.
- Не хотите, значит, свою фамилию мне раскрывать. Все равно ведь узнаю. Так вот, Петр Степанович, мне уже который год мерещится черт.
- Черт?
- Именно, черт, причем, самый настоящий. Возможно, он даже реальнее, чем вы, в плане физического существования.
Сказав это, Карамазов наконец умолк, быстрым движением поправил очки и снова нервно сплел руки, будто защищаясь от кого-то невидимого.
- Да что вы такое несете?! – Верховенский был раздражен еще сильнее, чем раньше. Решив, что не стоит зря терять время с умалишенным, он резко развернулся и начал уходить обратно в гостиницу.
- А я ведь тоже здесь живу! - слышал он, как Карамазов крикнул ему вслед. – Вы меня еще здесь встретите!
Вернувшись в номер, Петр Степанович до самого утра не мог заснуть, раздумывая о болезненном сходстве Карамазова с человеком, которого уже нет и не могло быть, однако ж мелкими чертами он все же воплотился в этом странном, возможно, действительно умалишенном незнакомце. Теперь Верховенский даже мог сказать, в какой момент проскочила в мыслях его вовремя не замеченная искра узнавания: эта легкая ухмылка, больше выглядящая так, как будто человек хочет торжествующе расхохотаться над тем, как оставил собеседника в дураках, но сделать этого не позволяет незавершенная провокация, наподобие ставрогинских.
Петр Степанович хорошо помнил в Николае Всеволодовиче это стремление показаться хуже, чем есть, стремление оговаривать себя, убеждая других, что он действительно когда-то совершал аморальные поступки. Другое дело, что поступки эти Ставрогин совершал не из-за того, что изначально был к ним склонен, а лишь из-за одного того факта, что они осуждались обществом и считались в глазах этого самого общества грехом. Другое дело, что Ставрогин совершали их исключительно ради того, чтобы в очередной раз почувствовать жгучее, но столь приятное ему чувство вины. Другое дело, что Ставрогин иногда не совершал никаких поступков вовсе, а только лишь выдумывал их, однако же, несмотря на всю их иллюзорность, один из этих придуманных призраков в конечном итоге привел его к петле.
Петр Степанович ведь все потом разузнал. Никакой девочки и впрямь не было, а существовала она лишь в разуме Ставрогина, существовала тяжким грузом, который не имел телесности, но все же раздавил существовавшего ранее человека. Вся беда была в том, что Петр Степанович увидел это слишком поздно, слишком поздно он смог верно растолковать все слова, сказанные Ставрогиным, верно понять выдающие его случайные взгляды, в которых явственно виднелась скорая смерть. И это запоздалое понимание было одной из самых мучительных ошибок Петра Степановича.
Окончательно были ясны теперь и ничем не объяснимый, неожиданный смех в пустоту, и осмысленные взгляды, направленные туда, где никого не было и не могло быть вовсе. Всю свою жизнь Николай Всеволодович шел по мосту, а до конца его так и не перешел – на середине пути повесился. Верховенскому отчаянно хотелось вернуть всё назад и не допустить случившегося или хотя бы извиниться перед Ставрогиным за то, что не понял вовремя, не смог остановить, но ни одно, ни другое не представлялось возможным.
***
3
Петр Степанович не выспался в эту ночь совершенно, поэтому к завтраку вышел, сонно зевая, еще не до конца проснувшись. Однако, постояв некоторое время в сомнениях, решил завтрак отложить и решить другой, гораздо более серьезный вопрос, к тому же, от нахлынувших воспоминаний – и о Ставрогине, и о другом тоже – кусок в горло не лез.
Верховенский смог узнать номер комнаты, где поселился Карамазов, но долго искал, потому что устроена гостиницы была несколько неудобно, в основном, из-за центральной лестницы, которая спиралью поднималась вверх и полного отсутствия табличек с номерами этажей. Трудно было сказать по планировке, расположены ли, например, эти два коридора на одном этаже или же на разных. Петр Степанович чувствовал из-за этого небольшое облегчение и был рад хотя бы такой отсрочке, потому как всё еще сомневался в том, что задуманное воплощать действительно стоит: слишком уж нелепа была эта идея.
Хождение не могло продолжаться слишком долго, и Верховенский наконец остановился перед дверью и постучал – сначала тихо, а потом уже громче, потому что совсем не слышал шагов по ту сторону двери. На стук никто не отреагировал: ни подошел, ни отозвался. Петр Степанович уже выдохнул было с облегчением и засобирался уходить, как вдруг, обернувшись, увидел далеко в начале коридора знакомую фигуру. Карамазов почему-то стоял на месте, в арке проема, всё так же сложив руки, как и ночью; за спиной его ярко отсвечивала тяжелая коридорная люстра, которая ловила своими тяжелыми стеклянными гранями лучи рассветного солнца, разбрасывая их полупрозрачными бликами по стенам.
Приглядевшись, он понял, что Карамазов его рассматривает, не сдвигаясь почему-то с места. Петру Степановичу стало не по себе.
- Карамазов! – позвал он его, чувствуя некоторую дрожь в голосе. – Я вижу, что вы смотрите. Подойдите лучше сюда.
Ничего не отвечая, Карамазов двинулся к нему, чуть втянув голову в плечи. Шел он неторопливо, будто бы знал, что теперь уже Верховенский не передумает и не пойдет обратно.
- Доброе утро, - он быстро пожал руку Петру Степановичу, когда был уже близко, - хорошо, что вы пришли, Верховенский.
- Откуда вы узнали мою фамилию?
- Внизу сказали, - бесхитростно и как-то отстраненно ответил Карамазов. Он вообще выглядел крайне задумчиво, и взгляд его постоянно терял фокус, блуждая по окружающим его предметам совершенно хаотично. Петр Степанович испытал некоторое раздражение: даже через перчатки он почувствовал, что пальцы Карамазова холодные и слишком расслабленные, будто у покойника.
Всё в Карамазове было как-то неправильно и перекошено: фигура с уклоном вправо неприятно сочеталась с головой, чуть клонящейся к левому плечу, образуя тревожащую диспропорцию. Сцепленные вместе руки с немного узловатыми и слишком длинными пальцами заставляли Верховенского тревожиться еще сильнее.
- Я пришел к вам за помощью, - отважился заговорить Петр Степанович, сглотнув стылый комок, образовавшийся в горле, - моя просьба прозвучит странно, но все же прошу не отталкивать меня. Я когда-то знал человека, перед которым безмерно виноват, перед которым я должен извиниться, но сделать этого не могу, потому что он… Потому что он умер. А вы мне его очень сильно напоминаете, я и подумал, что вы можете…
- Могу, могу, конечно, - с легкой насмешкой в голосе пробормотал Карамазов, сухо блеснув темными глазами, - я, собственно, для того и здесь, чтоб помочь вам. Продемонстрировать, так сказать, всё, что вы сделали, разъяснить.
- Что я сделал? – страх пробрал Верховенского. – Я ничего не сделал, о чем вы?
- Вот сейчас и посмотрим, действительно ли это так. Что ж, пойдемте, не стойте. Хоть времени и нет, но оно нам дорого.
С этими словами Карамазов повел Петра Степановича вперед, к лестнице, липко обхватив его за плечи, чтоб тот не упал. Верховенский и правда вдруг почувствовал себя неважно: плохо гнулись ноги, всё плясало вокруг, замутнение на периферии зрения мешало как следует смотреть. Пётр Степанович ощущал, как быстро в организме возникают рвотные позывы, настолько сильные, что он уже подносил руку ко рту, дабы сдержаться, однако они тут же сходили на нет, уступая место новым.
- Что происходит? – задыхался Верховенский. Карамазов молчал, продолжая подталкивать его вперед. Коридор уже должен был закончиться, однако лестница находилась на том же расстоянии, что и раньше, хотя Петр Степанович мог поклясться, что прошли они уже достаточно много. Карамазов силой принуждал его идти, но вязкость воздуха мешала Верховенскому, давила снаружи, сжимая голову и тело. Далеко впереди маячила раздавшаяся, сверкающая люстра, отбрасывающая блики на приятные бежевые стены, Петр Степанович не мог дождаться, когда они уже будут там, поняв, что именно там все станет иначе. Наконец одинаковые двери, сменяющие друг друга, закончились, и Карамазов вытолкнул Верховенского на лестницу.
Петр Степанович почувствовал, что его больше не мутит, широко вдохнул, хватая ртом теплый воздух и вдруг закричал, закричал во всю силу, потому что увидел, что его окружает теперь. Люстра, отвратительно пахнущая полынью, непомерно раздалась, прорезая стеклянными гранями воздух, раня бликами потрескавшиеся стены. Из рваных щелей, с громким журчанием, булькая и пузырясь, текла густая темная кровь.
- Почему? – вопил Петр Степанович, отчаянно хватаясь за клонящегося вбок Карамазова. – Почему? Что происходит?!
Бросив взгляд назад, в темноту уходящего вдаль коридора, Верховенский вдруг рванулся туда, хоть и видел, что заканчивается коридор темнотой, но ощутил вдруг резкий рывок: Карамазов цепко ухватил его за волосы и грубо вернул назад.
- Вам туда уже нельзя, Петр Степанович, - почти ласково, хотя и сухо сказал он. Верховенский почему-то ощущал, как пальцы Карамазова обхватывают его заднюю часть черепа полностью. Посмотрел на другую руку и обмер: на каждом пальце он насчитал по четыре или пять фаланг. Карамазов проследил, куда был направлен взгляд Верховенского.
- Что вы так пораженно смотрите? Вам дан был знак вчера, почему вы удивляетесь? – его неестественно длинные пальцы аккуратно касались лица Петра Степановича. – Вы ведь уже давно живете в ожидании меня, разве не так?
- Вы кто? – стонал Петр Степанович, рыдая и содрогаясь от отвращения. – Вы что? Откуда вы взялись, почему я?
- Прекрасно знаете, кто я, зачем лишние вопросы задаете? Я ведь говорил уже, что мне сказали вашу фамилию внизу. Теперь-то вы смекаете, в чем дело, Петр Степанович? Теперь понимаете?
- Нет, нет, нет! – умоляюще кричал Верховенский, силясь освободиться, оттолкнуть от себя держащее его существо. – Я не знал! Если бы знал, то ни за что бы не убивал!
Карамазова бесплодные попытки Петра Степановича освободиться не беспокоили вовсе, он тащил его вниз по лестнице, продолжая вести с ним разговор.
- Какой прок от того, - рассудительным тоном говорил он, - что вы будете жить без греха из-за одной лишь корысти? Так сможет любой. А вот удержаться от греха, если все обстоятельства к этому располагают, это совсем другое дело. Вы вот не смогли.
- Нет, нет, пожалуйста! Этого… этого нет! Бога нет, ада нет! – горестно стонал Верховенский, с какой-то неуместной надеждой в голосе.
- Кто вам сказал, что это ад? Мы только начали дорогу. Прекратите сопротивляться, Петр Степанович, уже слишком поздно для этого.
Окончательно отчаявшись, Верховенский покорился, позволив вести себя вниз по лестнице, то и дело спотыкаясь на скользких от крови ступенях. Он говорил вполголоса что-то неразборчивое и горько всхлипывал; крупные слезы текли по его щекам. Журчание доносилось отовсюду, проникало в разум, и Петр Степанович в ужасе закрывал уши ладонями, однако звук не прекращался, будто был и внутри него.
- Давайте-ка сюда, - Карамазов тем временем вволок Верховенского в коридор, который находился этажом ниже, и остановился перед дверью, совершенно неотличимой от других. Петр Степанович, обмерев от страха, пытался отойти как можно дальше от нее, ужас был написан на его лице.
- Вы хорошо знаете, кто здесь. Вы часто вспоминаете о нем, слишком часто. Собственно, он поэтому и находится тут.
- Я не хочу! – заикаясь, плакал Верховенский. – Не надо…
Как он ни упирался, но Карамазов все же раскрыл дверь и толкнул Петра Степановича в спину, так сильно, что тот полетел на пол и ударился лицом о половицу. Продолжая всхлипывать, Верховенский поднялся и увидел вокруг себя точно такую же комнату, где все и произошло тогда: тусклое зеркало, скудная обстановка, свеча на столе, темнота.
- Я не хочу, не хочу! – кинулся он к двери, ухватился за ручку, но она только эпилептически дергалась из стороны в сторону от его рывков. Ничего не открывалось. Петр Степанович испуганно кричал, колотя в неприступную дверь руками, умолял неразборчиво о прощении, однако не слышал ответа – ни снаружи, ни в своей голове. В изнеможении сполз он на пол, стараясь не смотреть на кровавое пятно возле зеркала – уже изрядно засохшее, расползшееся по полу неприятными изгибами, проникшее в щели между половицами.
«Что я должен сделать? – лихорадочно думал Верховенский, видя, что в комнате никого нет. – Что я должен сделать сейчас?»
Свет луны, холодный, мертвенно-желтый, пронзал оконные стекла, разливаясь по комнате неприятной жижей. Петр Степанович испуганно жался к двери, глядя на то, как залитые желтым стены, будто покрытые плесенью, то и дело соскакивают со своего положения в пространстве, искривляя углы и скашивая пол с потолком. Невыносимый запах гнилых яблок набивался в легкие, вынуждая Верховенского кашлять. Закашлявшись слишком громко, Петр Степанович, к сожалению, заглушил этим посторонние звуки и заметил чужое присутствие, только когда поднял глаза. Перед ним возвышался высокий, худощавый человек, на голове которого Верховенский, к ужасу своему, заметил бордовый, отсвечивающий желтым, как и все в комнате, потёк, покрывающий сплошной коркой левую сторону головы и лицо.
Петр Степанович широко распахнул глаза, жалко вскрикнул и пополз назад, в угол, не понимая до конца, что сам загоняет себя в ловушку. Ноги вязли в половицах, удерживая Верховенского на месте, чем больше он дергался, пытаясь вырваться, тем сильнее застревал в скашивающейся комнате, а убитый когда-то им человек подходил ближе. Верховенский увязал всё сильнее, теперь уже он не мог шевелить и руками. Он дрожал, истошно рыдая от страха, от понимания того, насколько он сейчас беззащитен перед своей первой жертвой.
Убитый, действуя механически, сел сверху, чтобы удобнее было размахиваться. На его лбу, освещенном тусклым желтым светом, Верховенский явственно видел вмятины в костях черепа, напоминающие теперь пустые каверны, какие бывают от гноящихся ран. Медленным движением убитый, двигаясь, как шарнирная кукла, вынул из-за пазухи револьвер, тускло блеснувший в темноте. Петр Степанович тихо всхлипнул, присмирев под злым взглядом убитого, и тут же ощутил мучительную боль в голове, ударившую резкой вспышкой, затем еще один ее импульс, и еще, и еще… Боль точечно вспыхивала, раздуваясь на миг до размеров комнаты, раскалывая череп Верховенского; он уже не мог осознавать себя полностью и слышал свой приглушенный крик. Зрение теряло четкость, оставляя перед глазами лишь черную пелену с частыми, режущими глаз желтыми мазками. Что-то коснулось его лба – холодное, невыносимо знакомое – и уже через миг размозжило голову Петра Степановича.
***
4
- В первый раз всегда тяжело, - раздался голос Карамазова рядом, - впрочем, вы это и сами знаете.
Верховенский ошарашенным взглядом обвел стены, окружающие их – никакой комнаты не было, они стояли возле той же лестницы. Невыносимо громко кровоточили стены, теперь еще и пульсируя, в окнах уже не было прежнего вида – можно было разлядеть только холодную, черную пустоту. Гибкая рука Карамазова крепко обхватывала Петра Степановича за плечи, удерживая его, чтоб тот не вырвался. Свободной рукой он облокотился на перила, рука сгибалась в трех местах и стала много длинней. С перил тягостно отрывались красные крупные капли и падали на пол, мелко разбрызгиваясь.
- Пустите! – закричал Верховенский, поняв всё. – Пустите меня, вы не смеете!
Он хотел было кинуться с кулаками на Карамазова, однако тот быстро переместил сдерживающее объятие на талию Петра Степановича, обхватив его сильнее и придавив его руки к телу.
- Не деритесь, - довольно строго сказал Карамазов, - вам это все равно не поможет.
- Я не хочу, чтоб так было каждый раз!
- Вам просто не нужно было убивать так много людей, Петр Степанович. Всем всё воздастся, в том числе и вам. Думаете, вы один страдаете? Вас, наверное, сбивает с толку то, что вы больше не видите никого здесь, так и должно быть. У каждого своя обитель. Это ваша, а я ваш проводник. Как вам, нравится здесь? Всё здесь соответствует вашему выбору, даже я.
- Вы не можете так со мной! Не можете, я не… - и тут Верховенский замер от неожиданной догадки. Глаза его широко раскрылись, губы задрожали.
- Постойте… - прошептал он, безо всякой надежды глядя в одну точку, - постойте… Если я здесь, то я….
Карамазов согласно кивнул головой:
- Всё верно. Вы умерли.
- Нет… Нет…
Верховенский отчетливо помнил деревья, шумящие за окном комнаты, свой коричневый дорожный саквояж с жесткой ручкой, вкус мяса за завтраком – помнил вещи, которые продолжат существование без него и просуществуют дольше него, и будут гораздо более вещественны, чем он.
- Вы опять плачете? Ничего, вам еще долго придется плакать. Времени ведь теперь нет.
Петр Степанович молча, в ужасе, следовал за Карамазовым, который вел его за собой мимо пульсирующих кровоточащих стен еще ниже, все еще не позволяя шевелить руками.
- И Кириллов здесь? – оторопело спросил Верховенский.
- Не здесь. У себя.
- А с ним… что? Что?
- Только Кириллов сможет вам об этом сказать, - усмехнулся Карамазов, - стойте, мы пришли. Второй заход, Петр Степанович.
И, отперев дверь свободной рукой, покачивающейся в воздухе, как ломаная в трех местах дуга, он снова силой затолкал Верховенского внутрь, но тот уже не сильно сопротивлялся. Разве что, по инерции пытался выворачиваться, но лицо его застыло в страхе.
Когда за ним закрылась дверь, Верховенский уже не оборачивался, чтобы умолять об освобождении, а только замер на месте, не решаясь сделать шаг вперед. Вокруг него смыкалась тьма, пределов которой не было видно, а о границах этой тьмы можно было судить только по далеким багровым огням, мерцающим где-то далеко. Недалеко от входа стоял табурет, на котором сидел человек. К запаху гнилых яблок примешался тяжелый запах сырости, и Петру Степановичу не нужно было смотреть, кто же сидит перед ним. Он и так уже об этом знал.
- Шатов, - тихо позвал Верховенский, чувствуя, как трясутся его руки, - Шатов…
Тот обернулся на голос – излишне в некоторых местах раздутый, с чернеющей точкой выстрела во лбу, всё с тем же угрюмым выражением лица, которое он имел при жизни. Верховенский, подойдя к нему на дрожащих ногах, боязливым движением, опасаясь нападения, убрал налипшую на простреленный лоб мокрую прядь волос. Шатов поглядел на Верховенского, очень даже осмысленно и без злобы.
- Вот и встретились, - сказал он в своей обычной манере, - а вы как здесь, Верховенский? Вас, верно, повесили или свои же зарезали?
- Не знаю, - опустошенно стоял Петр Степанович, - наверное, я во сне умер. Или на ходу упал. Да ведь теперь уже все равно.
Шатов промолчал. Он глядел куда-то в темную даль, отсветы далеких огней освещали его влажное от воды лицо, слипшиеся пряди волос, с которых звучно капало, отдаваясь эхом на всю черноту, и круглую револьверную печать на лбу.
- Простите меня, Шатов…
Верховенский, опустившись перед ним на колени, обреченно обхватил его ноги, почувствовал щекой мокрую, тяжелую ткань брюк.
- Я ошибся тогда, - он почувствовал, как горячие слезы снова текут по холодной коже, - мне не следовало так с вами…
- Я прощаю вас, - Шатов сказал это даже с некоторой жалостью в голосе, - ведь теперь уже ничего не важно.
- Спасибо, - тихо отозвался Петр Степанович и замер, уже зная, что сейчас будет. Каждый вдох казался ему последним. Ничего долго не наступало, но он терпеливо ждал. Вдохнув в очередной раз, Верховенский уже не смог выдохнуть, ощущая, как его окружает плотное, давящее. Чтобы сократить время агонии, Петр Степанович раскрыл рот, тут же хлынула внутрь холодным потоком вода, заполняя легкие. С каждой секундой все сильнее гудело в голове, гортань охватило спазмом, а легкие жгло изнутри. Высоко над собой Верховенский видел поверхность озера, уходящую вверх вереницу дрожащих пузырей и мутно белеющую, похожую на осколок далекую луну. В последний раз Петра Степановича обожгло изнутри – особенно мучительно и невыносимо. Всё дернулось и исчезло.
***
5
Когда Верховенский вышел в коридор сам, добровольно, то увидел ожидающего его Карамазова, который внимательно смотрел на него черными круглыми глазками, не моргая.
- А вы быстро начали каяться, - сказал он, - только не думайте, что это каким-то образом облегчит вашу дальнейшую долю.
- Я знаю, - Верховенский смотрел мрачно и обреченно, совершенно утратив надежду на спасение. Стены пульсировали, обернувшись плотью, продолжая заливать пол кровью, которая пробиралась между половицами и впитывалась в ковровые дорожки. Бугры сырого мяса, перекрывая друг друга, покрывали обои, потолок, даже перила, только люстра оставалась нетронутой и ярко сияла в лестничном пролете, неохотно, впрочем, донося свой свет до первого этажа.
- Стоило один раз умереть, и вы стали так сговорчивы. Не считайте, что на вас больше не найдется мук, Петр Степанович. Вы ведь понимаете, что вас ждет в конце?
- Да.
Верховенский действительно это понимал. Его ожидало то, чего он так боялся всё это время и что преследовало его во снах и тяжелых мыслях.
- И что вы можете сказать по этому поводу? – поинтересовался Карамазов, вышагивая рядом. Он заложил руки за спину, сплетя их под невообразимыми углами, чтоб не торчали наружу мешающиеся во время ходьбы локти. Запахи полыни, гнилых яблок и сырости смешались в страшное, удушливое зловоние.
- Ничего не поделаешь, - тихо отозвался Петр Степанович.
- Хм, а вы рано потухли, - Карамазов остановился. Они стояли возле такой же двери, какими до этого были все остальные. Лестница закончилась, и последним помещением, которое предстояло посетить Верховенскому, была эта комната.
- Ничего, сейчас вы оттаете и снова будете страдать. Уж я-то знаю.
Карамазов вел себя излишне учтиво, даже открыл сам дверь, вежливо запустив внутрь, и почему-то зашел следом.
Петр Степанович удивился нормальности помещения, где они оказались: это была жилая комната, очень даже приятная глазу, без каких-либо неровностей и перекосов. Заправленная кровать, горшок с геранью на окне и картина Клода Лоренна – умиротворяющий морской пейзаж с закатным солнцем и цветами на прибрежье. Она висела на гвозде, возле окна, а под картиной стояло плетеное кресло.
- Ставрогин! – ахнул Верховенский и кинулся к креслу, где тот сидел, задумчивый, молчаливый, мертвенно-синий. – Ставрогин!
Упав перед ним на колени, Петр Степанович крепко ухватил его за холодную синюю руку, прижался к ней щекой, не смутившись даже присутствию Карамазова.
- И вы пришли ко мне, - сказал Ставрогин, - не думал, что вы так скоро.
- У вас рука совсем ледяная, - горько прошептал Верховенский.
- Так ведь и вы тоже холодный, - усмехнулся Ставрогин. На его шее висела петля из грубой веревки, покрытая шелушащимся, засохшим от времени слоем мыла.
- Я… я увидел вас, я так давно хотел…
Петр Степанович не смог сдержать слез от того, что Ставрогин был здесь, перед ним, пусть даже они оба мертвые, но теперь ведь можно сказать всё, что не было сказано вовремя, теперь ведь можно побыть рядом хотя бы немного, хотя бы минуточку.
- Не плачьте, Петр Степанович, - стылая рука Ставрогина мягко погладила его по голове, - вы ведь не виноваты в этом.
- Виноват! Я мог вас понять вовремя, мог увезти вас оттуда! Вы хотели в Швейцарию уехать, вы ведь даже дом купили, Николай Всеволодович! Вы говорили, что Даша сиделка, так, если бы можно, я бы разве не поехал с вами? А пусть даже и она бы поехала, то вы были бы живы, пусть без меня, пусть, но живы!
Верховенский плакал и цепко сжимал руку Ставрогина, содрогаясь всем телом. Ставрогин вдруг встал с кресла и сел рядом с ним, обняв крепко.
- Я вас пожалею, Петр Степанович, - с тоской в голосе говорил он, гладя его по спине и по спутавшимся, испачканным в крови волосам, по синюшному лицу. Верховенский преданно обнимал его, целовал бледно-синие руки, покрытые темными, расплывшимися пятнами. За окном белели заснеженные горы.
- Ко мне девочка приходит в полночь, - вдруг сказал Ставрогин, - приходит и смеется, а потом уходит снова. И он приходит тоже, стоит рядом и смотрит на меня, как Лиза тогда и сказала. Только он на меня одного смотрит, а её здесь нет.
- Зачем, зачем вы так страдаете, Николай Всеволодович? – сбивчиво рыдал Верховенский. – Вы ведь ни в чем не виноваты!
- С меня всё началось, - тускло произнес он, - если б я не начал, вы бы не продолжили.
- Вы не виноваты ни в чем, это мы сами, - успокаивал его Верховенским со слезами на глазах, - вы не можете нести наказания за нас всех, не можете…
- Достаточно с вас, - раздался вдруг голос Карамазова. Петр Степанович увидел, что тот стоит возле открытой двери, недовольно перебирая пальцами рук, которых уже было восемь, и гневно сверкает выпуклыми, черными, круглыми, как пуговицы, глазами.
- Я не пойду! – он вцепился в Ставрогина. – Я не пойду дальше, не пойду!
- Еще как пойдете, - мрачно процедил сквозь зубы Карамазов и потянул к нему руки. Петр Степанович понял, что это последний момент, когда ему дозволено видеть Николая Всеволодовича, что больше такого мгновения уже не будет, и, из последних сил впившись руками в его плечи, с отчаянием припал к губам Ставрогина. Несколько секунд Петр Степанович чувствовал его распухший язык, а потом Карамазов уволок Верховенского наружу, обхватив его всеми руками, которые у него теперь были.
Он, не разжимая пальцев, кинул Петра Степановича на пол и навалился сверху, сверкая своими круглыми неподвижными глазами:
- Вы что ж это, даже после смерти стремитесь жизнь повторять? Не выйдет у вас, не выйдет! – крикнул он в лицо Верховенскому. – Если я не могу, так почему вы можете, а?
Верховенский ощущал, как кровь пропитывает одежду и волосы, и в гневе пытался бессильно вырываться, но хваткие ладони цепко облепили тело. Карамазов прижал руки Петра Степановича к полу над его головой, тяжело сдавив ему запястья длинными пальцами.
- Не смейте его донимать, слышите? – неожиданно для самого себя расхрабрился Петр Степанович. – Не смейте!
Лицо Карамазова искривилось, и только сейчас стало заметно, какие у него острые зубы.
- Замолчите, сволочь! – прошипел он и протянул две руки к лицу Верховенского, однако не начал душить, как думал тот, а заставил открыть рот, ухватив за подбородок. Тут же Петр Степанович почувствовал, как в полость рта заползли длинные белые пальцы, которые быстро проникли вглубь, неприятно надавив на корень языка и почти полностью заполнив собой горло. Верховенский задергался, будучи не в силах освободиться и даже пошевелить головой, и попытался как можно больнее укусить Карамазова, однако тому совсем не было больно. Хоть больно и не было, а по лицу Верховенского все же ударили, вероятно, чтоб не сопротивлялся вовсе.
Пальцы, шебуршащие в горле, вызывали у Петра Степановича позывы к тошноте, он очень испугался, что может захлебнуться, и промычал что-то невнятное, трепыхаясь, как подстреленное животное.
- Поговорите мне тут, - только и сказал Карамазов, избавляя его от лишней одежды, - вы еще настрадаетесь здесь, на вас страданий хватит, уж не сомневайтесь.
Чувство сильного физического отвращения захлестнуло Верховенского, ему было противно от ощущения наполненности во рту и от собственного бессилия. Карамазов, поблескивая своими паучьими глазами, собирал кончиком языка слезы, катящиеся из глаз Верховенского, иногда для острастки щелкая зубами, что заставляло Петра Степановича глухо кричать от страха.
- Тихо, тихо, черт возьми, - приговаривал Карамазов, силой разводя его колени в стороны. Петр Степанович беспомощно задергался под ним и тут же жалобно застонал от боли, скребя пальцами по скользким от крови половицам. Ощущение накатывающей тошноты, вполне человеческая мимика Карамазова в сочетании с матовыми паучьими глазами, горечь собственного бессилия – всё это унижало, отвращало Петра Степановича. Он отчаянно пытался что-то сказать, но выходили только неразборчивое мычание и клёкот. Верховенский не мог сдержать слез. Будучи не в силах переносить это, он перевел взгляд выше – где-то под потолком, на высоте трех этажей нестерпимо остро сверкала люстра, похожая на колючий цветок.
Почувствовав, как на горле у него сжалась еще одна пара рук, Петр Степанович смиренно закрыл глаза, оставшись в темноте, заполненной мерным стуком пульсирующих стен и сладковатым запахом крови. Вскоре исчезло и это.
***
6
Когда темнота рассеялась, Пётр Степанович обнаружил себя стоящим у двери в номер Карамазова, с поднятой для стука рукой, но почему-то застывшей в воздухе. Силясь избавиться от остолбенения, он несколько раз глубоко вдохнул и наконец смог пошевелиться.
«Неужели этого всего не было? – с недоверием думал Верховенский. – Неужели это всё мне лишь показалось?! Но почему это вообще могло мне показаться?»
Он посмотрел в сторону лестницы и увидел, что стены не шевелятся вовсе, находятся в хорошем состоянии и обклеены бежевыми обоями. Ничего не пульсировало, не капало на пол, а сам Петр Степанович чувствовал себя очень даже живым, пусть смертным – но живым.
Просить Карамазова о помощи сейчас было не очень хорошей идеей, Верховенский понимал, что его эмоциональное состояние совсем для этого не подходит, потому что, хоть это было и видением, однако впечатлило сильно – у Верховенского до сих пор тряслись руки, да и сам он стоял на ногах крайне ненадежно. Повернув к выходу из коридора, он вдруг застыл, испуганный. В арке проема, нервно сцепив руки, стоял Карамазов и смотрел на него, черным силуэтом выделяясь на фоне блестящей в свете солнца люстры. Когда Карамазов сделал первый шаг в его направлении, Верховенский хотел было рвануться с места и убежать, однако шел Карамазов спокойно, как это делают живые люди, пусть даже и сумасшедшие в прошлом. У Петра Степановича отлегло от сердца, когда Карамазов подошел близко, и в его фигуре не обнаружилось кривых линий и диспропорций. На лице Верховенского можно было увидеть усталую, но все же счастливую улыбку.
- Доброе утро, - Карамазов быстро пожал ему руку, - хорошо, что вы пришли, Пётр Степанович.
Сказав это, он вдруг весь искривился фигурой и улыбнулся, обнажив острые зубы. От Карамазова пахло сыростью и гнилыми яблоками.
@темы:
фикло
,
"Бесы"
,
фандомное
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
12:05
Марево
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Название: Марево
Автор: Нигилист Обсессивный
Канон: "Бесы" (автор - Достоевский Ф.М.)
Размер: миди, 7278 слов
Пейринг: Пётр Верховенский/ОМП, упоминается Николай Ставрогин/Пётр Верховенский
Категория: преслэш
Жанр: ангст, hurt/comfort
Рейтинг: R
Предупреждения: вуайеризм, БДСМ
Краткое содержание: четыре встречи рассказчика с Петром Степановичем.
1
Когда я был молод, я часто и подолгу жил в Петербурге. Вышло так, что окружали меня в то время люди сомнительные, а иногда и вовсе низкие: кутящие дворяне, праздные нигилисты, бесконечно говорящие о разрушении брака, а то и вовсе – неопределенного происхождения пьяницы. Я нырнул головой в это бурлящее существование от скуки, которая уже давно сопровождала меня, и скука эта в дальнейшем стала одолевать сильнее, превратившись в неизбывную бытийную тоску. Но пока я еще был весел, точнее, считал так, потому что веселье это – пьяные кутежи, студенческие собрания, порочные связи, презираемые обществом – были попыткой заслониться от страшного, которое я тогда еще не мог осознать и наивно полагал, что смогу легко избежать его. Я с едва заметным надрывом хохотал, а меч угрожающе нависал над моей головой.
Помню, что в тот день я ехал в Петербург после длительного пребывания в родительском доме, где было неимоверно скучно из-за того, что город мал, на развлечения скуден и слишком уж тих. Ехал утренним поездом, в полупустом вагоне: несколько офицеров в отставке, что было ясно из их разговора, скучающая дама и нигилист, сидящий на скамье напротив. Точнее сказать, спящий, потому что я сел в вагон несколько часов назад и еще ни разу не видел, чтобы он просыпался. Лицо его, хоть и скрытое в тени, было смутно знакомо мне, однако я все никак не мог припомнить, где мог встретить его. Однако у меня все же получилось это сделать и даже вспомнить его имя – Пётр Верховенский. По крайней мере, он представлялся так.
Выглядел он, надо сказать, несколько странно для своего круга: смотрелся слишком уж опрятно, видно было, что дворянским уютом определенно дорожит. Вместо сапог у Верховенского были начищенные ботиночки, которые, как я вспомнил, со смешным звуком стукались друг о друга, если их владелец делал неловкий шаг.
Места встреч наших были весьма предсказуемы – студенческие собрания, конечно, где он весьма много говорил, но большей частию не по делу, однако его почему-то находили хорошим собеседником. Как и многие скучающие барчуки, подавшиеся в отрицание и безверие, Верховенский не пытался стать ближе к народу и, хоть и носил плед, однако же от пальто не отказывался, совсем не желая мерзнуть под холодным петербургским ветром, подобно угнетенным и нищим. Так и ходил везде – закутанный в темный плед, с синими очками на лице.
Никак невозможно было понять, где же проживает Верховенский, потому как он часто посещал хотя бы немного знакомых ему людей, где, подозреваю, и питался. Чаще всего я видел его вместе со Ставрогиным, которого, в свою очередь, встретил в обществе людей порочных, не стеснявшихся называть себя грешниками и чувствовавших в этом даже определенного рода гордость. Я временами бывал там, всегда один. Ставрогин выделялся среди них тем, что развратничал не для себя, а будто бы назло, для других; он словно стремился к тому, чтобы окружающие видели его низость и ужасались её.
Он тоже всегда приходил один, и я даже не мог предположить, что однажды Ставрогин появится там с Верховенским. Ничего особенного он там не делал, то же, что и везде – много говорил и смеялся, неприятно, немного испуганно скаля белые зубы, за исключением лишь того, что сидел у Ставрогина в ногах и всячески ластился к нему. Можно было бы, наверное, назвать это проявлением преданности, но я ясно видел в этом собственничество, которое Ставрогин замечал, но важности особой этому не придавал.
Надо сказать, что я имел несколько доверительных бесед с Верховенским, пока Ставрогин уединялся с кем-нибудь. Почему-то он всегда уходил сначала с кем-то другим, Верховенского же уводил только потом. Как я понял, Ставрогин находил такой порядок особенно оскорбительным, что, впрочем, Верховенского не смущало ничуть и не доставляло неудобств. Разве что, ему было скучно во время этих ожиданий, но это неудобство совсем уж мелкое. Чего я не мог понять, так это причин, по которым Верховенский терпел подобное обращение, тем более, что гордость у него была, а это делало ситуацию еще более странной. Как-то в один из вечеров я подловил его, когда он сидел, закинув ногу на ногу, на диване, возле закрытой двери, очевидно, ожидая Ставрогина.
- А вы всё ждете, - подсел я к нему, - долго еще будете?
- Это уж как пойдет, - заметно напрягся он, пытаясь найти подвох в моих словах, - вам-то что?
- Совсем ничего, не беспокойтесь, я не претендую. Да и вы, как я понял, его спокойно отдаете.
- Я на его волю полагаюсь, - ответил Верховенский, весь подобравшись.
- Кстати, почему? Вы хоть что-нибудь получаете от него за это?
Он вдруг улыбнулся, хитро сверкнув глазами, и как-то загадочно, с непонятным умыслом посмотрел на меня.
- Что получаю? – Верховенский наклонился ко мне, продолжая улыбаться. – Хотите знать?
Я чувствовал его дыхание на своей щеке.
- Хочу.
- Видите дверь слева? Комната всегда пустая, там стоят ненужные хозяйке вещи, их мало, вы не споткнетесь. Пройдете туда сейчас, и прошу – не удивляйтесь ничему, знайте, что всё – слышите? – всё идет как надо. На стене справа, около двери, висит зеркало, над зеркалом вы найдете… ха-ха! – он неожиданно прервался на смех и так же быстро смолк, сохранив заговорщицкую улыбку. – Впрочем, вы сами увидите потом. Не шумите и не зажигайте свет, для вас же лучше будет.
Снова сев прямо, Верховенский замолчал. Возникла неловкая пауза. Я всё думал, что бы такого сказать, чтоб разрядить обстановку, однако этого не понадобилось – Ставрогин увел Верховенского к себе, как это всегда и происходило. Затащил он его в комнату, ухватив за запястье грубым и очень уж невежливым движением, так, что Верховенский даже споткнулся, чуть не стукнувшись об дверной косяк.
Несколько минут я просидел, в недоумении оглядывая гостиную. Никого сегодня не было, и сейчас это шло мне только на пользу. Решившись, хоть слова Верховенского не были понятны мне до конца, я потянул на себя дверь и вошел в комнату. Там действительно было темно, и освещалось всё только тусклым ночным светом из незанавешенного окна, который расплывчато выделял из тьмы силуэты разнообразных комодов, вешалок и шляпных коробок.
Недолго подумав, я заперся на крючок. Зеркало обнаружилось по характерному отсвету в темноте. Аккуратно подойдя к нему, ни обо что не споткнувшись, я провел ладонью по стене над зеркалом. Ощутив в одном месте некоторую податливость, я понял, что здесь не до конца оторван небольшой клочок обоев.
Смутное предчувствие возникло у меня. Происходящее всё сильнее напоминало горячечный сон. Не то что бы я не ожидал в своей жизни подобного предложения, совсем нет. Я не удивился бы, предложи мне это, к примеру, Ставрогин или кто еще, но подобная выходка со стороны Верховенского несколько удивляла. Я считал его ранее относительно невинным и вообще полагал, что испортил его именно Ставрогин. Во всяком случае, если это и было так, то Верховенский быстро понял, какого поведения от него ждут.
Решив, однако же, не отвлекаться на раздумья, раз уж представился такой случай, я отогнул кусочек обоев и действительно обнаружил проделанный кем-то крохотный глазок, через который я мог видеть происходящее, но через белую дымку. Видимо, там висела штора, которая, впрочем, не сильно беспокоила, потому что смотреть пока было не на что: Ставрогин и Верховенский разговаривали, но негромко, так что, я не мог разобрать слов.
Ставрогин, в расстегнутой рубашке и с довольно доброжелательным лицом, располагался в кресле, держа в руках черную трость с тяжелым набалдашником, а Верховенский сидел рядом, на полу, подобрав под себя ноги. Ставрогин что-то говорил ему – тихо и с видимой нежностью, время от времени гладя его по голове и вороша ухоженными пальцами волосы.
Продолжалось это долго, я решил было, что надо мной намеренно издеваются, и уже собирался бросить это бестолковое занятие, когда Ставрогин, схватив Верховенского за подбородок, принудил посмотреть на себя, потому как тот перед этим старательно отводил взгляд, то ли от смущения, то ли от страха. Предположив, что Ставрогин сейчас начнет целовать и всячески ласкать его, я затаил дыхание. Как я был наивен!
Произошедшее за этим изрядно удивило меня: он вдруг ударил Верховенского по лицу, с размаху дав пощечину. Хоть мне и сказали, что ничему удивляться не нужно, я неприятно вздрогнул, потому что, во-первых, это было совсем не то, чего я ожидал, во-вторых, никогда еще не доводилось мне видеть, как бьют человека, который на это, видимо, заведомо был согласен.
Чем дольше я наблюдал, тем сильнее силился понять, что происходит. То ли они разыгрывали какую-то сцену, то ли Верховенский действительно провинился, но, так или иначе, Ставрогин что-то нещадно выговаривал ему, сильно встряхивая его на каждом сказанном слове. Говорил Ставрогин громче, чем в самом начале, поэтому до меня фрагментарно долетали обрывки ругательств – довольно грязных и оскорбительных, которые я бы спокойно вынести не мог. Впрочем, Верховенский тоже их спокойно не выносил: он вроде бы начал плакать и заслоняться руками. Ставрогин оттолкнул его, съежившегося от испуга, немного смешного в своем узком сюртучке.
Я, замерев, смотрел, как он избивает Верховенского, замахиваясь тростью и нанося тяжелые удары по телу, и не верил происходящему. Трудно было поверить в то, что я прячусь, как вор, в темной комнате, заполненной всяческим отжившим своей век хламом, и наблюдаю, как один человек избивает другого. Еще труднее было понять, как это может вызывать удовольствие.
Потому что у меня это удовольствия не вызывало. Ощущение было какое-то гадкое, будто меня втянули в преступление, которое, кроме того, оказалось весьма гнусным и нелепым. Ставрогин тем временем вроде бы прекратил избивать бедного нигилиста и принялся раздевать его, сбрасывая небрежно сюртук с его плеч. Я снова понадеялся, что теперь-то увижу ожидаемое, но опять остался в дураках!
В действиях Ставрогина не было нежности, он совсем не жалел Верховенского, который пытался высвободиться, отчаянно всхлипывая, однако Ставрогин легко удерживал его, нанося удары по лицу, когда тот слишком уж начинал шуметь. Он брал Верховенского силой, закинув его ноги себе на плечи, Верховенский же лишь придушенно стонал, и стон его иногда превращался в сухой хрип.
Резко опомнившись, я отошел назад и снова оказался окружен со всех сторон мраком нежилой комнаты. Сначала все показалось слишком темным, однако уже скоро зрение привыкло, и силуэты снова стало возможно различить. Я глупо стоял перед зеркалом, видя отражение своего обескураженного лица и разлапистую тень вешалки за моей спиной. Если бы не хрипы, то можно было подумать, что эта ужасная картина мне только примерещилась в болезненном бреду. Я не успел разглядеть, душит ли его Ставрогин или нет, да и не было мне это интересно. Все сильнее я осознавал, что нигилист жестоко подшутил надо мной, намереваясь, видимо, напугать меня или смутить. Конечно, это могло быть и указанием со стороны Ставрогина, однако я твердо был уверен, что это дело рук Верховенского, иначе и быть не могло.
Обратив внимание на то, что больше не слышно хрипов, я почему-то напрягся, сильно испугавшись, что его только что удушили. Хоть Верховенский и поглумился надо мной, но быть причастным к его смерти как-то не хотелось. Снова заглянув в глазок, я облегченно выдохнул: оба были живые и снова разговаривали, весело посмеиваясь. Верховенский, в одной лишь рубашке, сползшей с левого плеча, сидел среди смятых простыней и явно сдерживался от того, чтоб не захохотать в полную силу.
Вдруг он посмотрел в мою сторону. Я обмер и подумал уж, что мне показалось, однако вслед за ним повернул голову и Ставрогин. Верховенский не выдержал первым и громко рассмеялся, сразу же раздался новый взрыв хохота – смеялись уже оба.
Резко отступив назад, я произвел достаточно сильный шум, врезавшись спиной в вешалку и уронив несколько коробок, которые со стуком раскатились по полу, но теперь уже мне было всё равно.
Я не стал ждать их и ушел, намереваясь отправиться домой. Шагая по слякотной жиже из грязи и тающего снега, я кутался в воротник и досадливо ругался. Я не сердился на Верховенского, нет, вряд ли он знал, что меня отвратит такое, в шутке его не могло быть злого умысла. Однако же это изрядно выбило меня из колеи.
Это произошло полтора месяца назад, и всё это время я его нигде не видел. Сейчас же Верховенский спал прямо передо мной, все в том же сюртуке, замотанный в плед. Руки его расслаблено покоились на потертом небольшом саквояже, стоявшем у него на коленях. Подумав, я решил пока что нигилиста не будить, но все же избавил его от некоторых неудобств, аккуратно сняв с его переносицы очки и положив их на стол. Под солнечными лучами они отбрасывали причудливую тень с двумя синими прозрачными пятнами, которая мерно покачивалась в такт стуку колес.
Спал Верховенский еще часа два, проснулся как раз в тот момент, когда я уже положил руку ему на плечо и собирался слегка потрясти. Несколько раз он моргнул, выходя из сна, растерянно поглядел на меня, на тень на столе. Он определенно не ожидал увидеть меня здесь.
- Что это вы, Петруша, из Петербурга уезжали? – сразу спросил я, не здороваясь. Мне хотелось застать его врасплох, и на то были особые причины.
- Я ездил к отцу, - сонно пробормотал он, - решал вопрос с наследством.
- У вас и наследство есть?
- Есть.
- А я вас, знаете ли, потерял из виду совсем, - проговорил я. Верховенский настороженно посмотрел на меня, видимо, усмотрев в моих словах угрозу. Вернув на нос очки, он еще сильнее закутался в плед и спросил:
- А зачем это вы меня искали?
- Да хотя бы для того, чтобы узнать, что это вы такое вытворили тогда и зачем?
Он вдруг рассмеялся восторженно, услышав мой вопрос, я аж вздрогнул от такого резкого звука. На шум обернулся один из офицеров, сидящих недалеко, и презрительно фыркнул, увидев Верховенского, но тому, казалось, было все равно – он только продолжал смеяться, потирая руки, ерзая на месте от нетерпения, чуть ли не дрыгая ногами, как ребенок.
- Вы до сих пор обижаетесь? – лукаво спросил он. – Будет вам, я ведь просто пошутил, мне было скучно, только и всего.
- Верно выходит, что это ваша идея, а не Ставрогина?
- Верно, моя, - подтвердил Верховенский и вновь покатился со смеху, - вы просто всегда приходили в одиночестве да сидели в кресле, смотрели на других, а больше ничего и не делали, это-то и смутило меня, понимаете? Потому и предположил, что вы любите смотреть. Вас только что-то отвратило тогда, и мы вас не нашли, куда вы убежали?
Он, как обычно, наговорил слишком много, и все вопросы, которые я хотел задать, перемешались в голове.
- Вы действительно не поняли, - начал я, - что меня отвратило?
Верховенский только отрицательно помотал головой.
- Да всё отвратило, Петруша. Как вы это терпите? То есть, вас действительно именно так устраивает? И устраивало до Ставрогина?
- Я вот всё никак не пойму, - вдруг с любопытством посмотрел он на меня, - почему вы ко всему, что связано со мной, примешиваете Ставрогина? Не из-за того ли, что я рядом постоянно и угодлив? То мысль ему припишете, хоть это и моя мысль, то навесите на него невесть что.
Я окончательно запутался:
- Так вы разве не… Нет разве?
- Естественно, - хмыкнул Верховенский, - разве могу я так, чтоб безотказно? Вы просто не понимаете сути, вот вам и всё.
- И всё же, - продолжал я расспрашивать его, - мне неясно одно. Почему именно меня, а не кого-то другого?
- Почему? Потому что вы заинтересовали меня.
Бросив на меня значительный взгляд, который можно было истолковать только однозначно, он замолчал в ожидании. Я не знал, что и говорить. Что ж, это можно было предугадать, да и мне следовало догадаться об его намерениях уже тогда.
- Вы хотели показать мне, чего хотите от меня?
- Да, - не сводил с меня глаз Верховенский, - но я ошибся, как видите, потому что склонности в вас нет, поэтому какая теперь разница, что тогда случилось, правда ведь?
Казалось бы, сказанное должно было положить конец этой глупой и совсем уж несуразной истории, потому что я хотел уже перевести разговор на другую тему и больше никогда к этому не возвращаться. Однако наглая гримаса Верховенского, откровенно смеющегося над моим неловким положением, вызвала у меня вдруг странное желание что-то ему доказать, чтоб не видеть больше на его лице самоуверенного выражения.
- А если появилась склонность? – с вызовом спросил я. Заметно было, что его это изрядно смутило, впрочем, продлилось это не более нескольких секунд, потому что он довольно быстро вернул прежнюю гримасу на место.
- Я вам, может быть, не верю, - заявил он, закинув ногу на ногу, - доказать-то вы не можете.
- Могу, - твердо продолжал я настаивать на своем. Верховенский снова смешался на миг и только неразборчиво хмыкнул.
- Мы ведь вместе выходим, так ведь?
- Так и есть.
- Я квартиру снимаю недалеко. Если вы, Петруша, никуда не торопитесь…
- Не тороплюсь! – резко перебил он меня, странно сверкнув глазами. – У меня нет срочных дел, так что я в вашем распоряжении. Точнее, вы в моем. Потому что, - усмехнулся он, - я не имею пока основания вам верить.
- А вы и тут ни во что не верите. Это временно.
Оставшуюся часть пути я мучительно раздумывал, зачем вообще это сказал и как теперь выходить из положения, потому что никогда не поднимал руки на невинных людей и совсем не представлял, что буду делать с Верховенским. Конечно, я видел, что с ним делал Ставрогин, но это все было настолько чуждо мне, что избитый нигилист мог вызвать у меня только жалость и желание помочь, а вовсе не то, чего он ожидал. Однако отступать назад было уже поздно.
Так я утешал себя до самого вокзала и всю дорогу до квартиры. Когда мы шли ко мне, Верховенский курил и улыбался, показывая зубы, обходил лужи, насколько это было возможно, стараясь сохранить аккуратный вид, и то и дело пускал дым в мою сторону.
- Прекратите это, Петруша, - сказал я, когда он сделал это уже в четвертый раз.
- А, вам не нравится, - радостно произнес он и тут же повторил так раздражающее меня действие. Я сдержал себя, понимая, что Верховенский провоцирует и намеренно злит меня, видимо, так и не веря, что сможет от меня что-то получить. Впрочем, он был прав.
В квартиру он вошел первым, и я видел, закрывая дверь на замок, как он нерешительно мнется, видимо, осматриваясь. Наклонившись корпусом вбок, он с глухим звуком поставил на пол саквояж, обернулся ко мне и неестественно, напряженно выпрямился. Верховенский смотрел на меня сдержанно, но несколько жадно, будто я был желанной добычей для него. Уезжая, я забыл занавесить окна, и теперь широкая полоса света расстилалась по коридору, хорошо освещая Верховенского. Я нервно осматривал его, обращая внимание на детали, которые ранее мне не бросались в глаза: излишне аккуратный галстук, накрахмаленный воротник рубашки с острыми уголками, немного болезненное лицо. В общем, представлял собою существо совсем уж оранжерейное и хрупкое.
Однако вызывал у меня только жалость, и я заставил себя вспомнить, как он нагло и совершенно бессовестно обдавал меня дымом на улице, однако чего-то не хватало, какого-то движения или слова, которое бы разрушило мое оцепенение. Тут Верховенский провел рукой по волосам, наконец пошевелившись, и именно этот жест заставил меня все-таки подойти к нему совсем уж вплотную, так, что я оказался лицом к лицу с ним.
- Вы что? – спросил Верховенский как бы встревожено, однако определенного рода удовольствие проскальзывало в его голосе. Я постарался как можно грубее поймать его за запястье и, видимо, сделал это правильно, потому как не услышал ничего неодобрительного в свой адрес.
- Ваша наглость меня раздражает, - сказал я ему и ничуть не слукавил – так оно и было.
Видя, что Верховенский безвольно стоит передо мной, я подумал, что еще можно сделать, и вдруг окончательно утвердился в своем решении. Обхватив его руками за плечи, я прихватил зубами мочку его уха, сжав зубы сильнее, чем обычно разрешал себе. Верховенский тихо простонал, и я почувствовал, как он прижался ко мне, откинув немного голову назад. Я отвел в сторону мешающийся воротник, сбив галстук, и принялся целовать Верховенского в шею. Видно было, что я его пока еще устраиваю.
Верховенский держался так, будто бы я привел его сюда силой и был настолько страшным человеком, что противиться мне уже никак нельзя было, что, впрочем, не мешало ему довольно неубедительно пытаться оттолкнуть меня, на что я лишь дал ему легкую пощечину, представив, для большей брезгливости в жесте, ползающих тараканов.
Это возымело действие: пощечина оказалась достаточно убедительной для того, чтобы Верховенский окончательно распалился, предвкушая, вероятно, ждущее его унижение. Я едва сдерживался от того, что не засмеяться торжествующе, когда целовал его, ощущая под руками мелко дрожащее тело. Всё шло должным образом, настолько, что я даже удивился тому, как Верховенский оказался предсказуем.
Убедившись, что я сделал всё, что хотел, я молча отстранился и замер на месте. Верховенский замер тоже, видимо, ожидая моих дальнейших действий, однако я всё не действовал, отчего у него на лице проступило полное непонимание происходящего.
Решив добавить завершающий штрих, я заботливо поцеловал Верховенского в лоб. Лицо у него тут же исказилось в недоумении. Он раскрыл рот, чтоб возмутиться, но, наверное, не нашел слов и так и остался стоять.
- Петруша, что с вами? – спросил я, широко улыбаясь. – Вы выглядите удивленным.
- До чего же вы сволочь, - наконец нашелся Верховенский.
- Равно как и вы.
- Спорить не буду.
Он принялся поправлять воротник с галстуком, приводя себя в порядок и, вероятно, собираясь уходить. Вдруг мне стало стыдно за сыгранную шутку, пусть даже и ответную. Я понял, что не могу выставить Верховенского просто так, без сочувствия, которое было так мне свойственно.
- Хотите чаю? - бережно, с извинением в голосе я взял его за руку.
- Что? – Верховенский искал подвох в моих словах, он настолько растерялся, что даже не отдернул руку. Я счел это хорошим знаком.
- Чаю. Не могу допустить, чтоб вы просто так ушли, ничего не получив. Хоть так – и то ведь хорошо будет.
Несколько недоверчиво Верховенский согласился, и я провел его в кабинет, где усадил в кресло, обещав скоро вернуться. Чтоб окончательно загладить вину, я принес к чаю всё, что смог найти: немного печенья, виноград и кое-какие конфеты. Чуть ли не заставив Верховенского это съесть, я всё извинялся и извинялся, видя, что он недоволен.
- Будет вам, - Верховенский махнул рукой, - мне стоило догадаться, что вы хитрите.
Это меня успокоило, и больше мы к этому не возвращались. Я спрашивал, где он был полтора месяца и куда уехал Ставрогин. Ставрогин, как оказалось, никуда не уехал, а жил здесь, не выходя на улицу всё это время.
- У него иногда случается, - пояснил Верховенский, - просто знайте и не удивляйтесь, если вдруг снова его потеряете из виду.
Мы просидели около часу. Затем Верховенский ушел, пояснив, что должен посетить Ставрогина и, если выйдет, вытащить его наконец из затворничества. Закрыв за ним дверь, я облегченно вздохнул, радуясь, что всё обошлось без лишнего недопонимания и разрешилось полюбовно.
Обычно после полудня я всегда пил коньяк, да и сегодня решил этой традиции не нарушать, хоть неожиданный визит Верховенского и нарушил немного мой распорядок дня. Однако я не обнаружил коньяка там, где обычно хранил его – на книжной полке, между Писемским и «Некуда», я как-то начинал эти книги читать, да так и не кончил.
Я отчетливо помнил, что коньяк стоял здесь, я даже видел его сегодня утром, когда оставлял Верховенского одного, пока приносил чай. Но теперь его здесь не было, и я внезапно понял, почему. Ударив себя ладонью по лбу, я бросился к окну и распахнул ставни. Мне повезло: Верховенский не успел далеко уйти, и я видел на тротуаре худощавую фигуру, завернутую в плед.
- Петруша, вы бессовестный! – крикнул я ему, высунувшись по грудь. – Бессовестный, слышите?
Он задрал голову, увидел меня и расхохотался, сверкнув на солнце стеклами очков.
- Я знал, что вы не обидитесь! – ответил он и помахал рукой. – До приятнейшего!
Когда Верховенский перешел на другую сторону улицы и скрылся в арке между домами, я потерял его из виду. Вряд ли я был зол на него. Гораздо вернее было бы называть это чувство огорчением. Высказал бы я ему всё при следующей встрече? Вероятно, нет.
***
2
Однако следующая встреча состоялась только через четыре года. За это время я успел жениться, собственно, по этой причине и бросил Петербург, уехав жить с Натальей Дмитриевной, дражайшей супругою моей, в имение. Естественно, что ни Ставрогину, ни Верховенскому не пришло в голову навещать меня, да и причин для этого почти не имелось. Близкими друзьями мы не были, а всего лишь имели общие точки пересечения, да и это утверждение было достаточно спорным.
Поездки в Петербург я прекратил, перестал вращаться в прежних кругах, потому как от подобного образа жизни отошел, да и не мог порядочный семьянин продолжать якшаться с нигилистами и развратниками. Жалел ли я о том, что всё бросил? Не жалел совсем, потому что это сумбурное времяпровождение было лишь средством избавить себя от надоедающей скуки, а теперь оно исчерпало себя. Я вполне был счастлив в браке, прежние мрачные мысли, иногда особенно тяжело давившие на сердце, покинули меня, оставив меня одного с Натальей Дмитриевной.
Если говорить о Наталье Дмитриевне, то отношения с ней у меня установились крайне доверительные, и я мог даже назвать ее другом, который действительно не откажет в помощи в трудный момент. Так мы и жили – размеренно и спокойно, и этот порядок не нарушало ничего. Казалось, моя жизнь наконец приобрела светлые тона и лишилась всей несуразицы, которая прежде сопровождала ее.
Удивительно, что я раньше считал моих петербургских знакомых людьми цельными, от которых можно было научиться восприятию жизни. Теперь я вспоминал их и понимал, что ни один из них не был хорош в этом плане. Студенты-нигилисты, постоянно говорящие о том, как угнетают народ, большую часть времени занимались только обсуждениями. Не то что бы я хотел, чтоб они перешли к действиям, нет. Как раз этого мне и не хотелось, не хотелось рушить прежний уклад, который меня вполне устраивал. Впрочем, они и сейчас, спустя четыре года продолжали лишь говорить, но говорили они теперь вещи гораздо более страшные и жуткие в своей конкретности.
Не было тревожно, когда они говорили об абстрактном новом обществе и абстрактной социальной гармонии. Никто ведь не мог быть уверен, что они действительно начнут разрушать старое. Сейчас они призывали к топору и убийствам, пока только призывали, но кто знает, кто знает?..
Развратное общество меня больше не интересовало, я и был там из одной только скуки. Люди, сосредоточенные на плотских страстях, больше не были мне симпатичны, и я уверен, что встреть я кого-нибудь из них сейчас вдруг, то мы бы просто сделали вид, что незнакомы.
Впрочем, к Ставрогину это не относилось, потому что его я жалел. Я видел в нем человека огромной внутренней силы, все это видели, даже тот же несчастный Верховенский, которые лебезил перед ним беспрекословно и так же беспрекословно ложился под него при малейшем намеке. Потому и лебезил, собственно говоря, силу ведь тоже видел, хоть человек и своеобразный, но далеко не дурак. Но я хорошо понимал, что Ставрогин скучает, точно как я, а то и сильнее, и попросту не знает, что с этой силой делать. Мне почему-то казалось, что рано или поздно это незнание погубит его.
Я попытался бы прикинуться посторонним при встрече с Верховенским, но это не помогло бы, потому что он не отстал бы, пока не получил требуемого – так или иначе. Пусть даже это было бы просто приветствие. У меня мелькали мысли о нем, мысли вполне ожидаемые, но, впрочем, неверные. Было время, когда я полагал, что он выбрал меня только из-за того, что увидел во мне сильного человека, которому надо подчиниться – такие, как он, всегда подчиняются сильным людям. Однако же со временем стало ясно, что сильным человеком в этой ситуации оказался как раз он. А я, как и всегда, проявил одну лишь слабость.
Собственно, я не думал, что когда-нибудь встречу его снова, да и не было сильного желания это делать. Но весной, спустя четыре года, я вынужден был наведаться в Петербург, выразить соболезнования семье князя К., который на неделе скончался. Когда я направлялся на вокзал, чтобы ехать домой, то на перекрестке улиц, возле того дома, который я когда-то посещал, встретил Ставрогина с Верховенским.
Я шел следом, и они не сразу заметили меня. На первый взгляд все было как обычно: Ставрогин шагал по мостовой, со своей привычной тростью, а Верховенский вертелся рядом живчиком, заходя то с одной стороны, то с другой. Ставрогин повзрослел и стал выглядеть очень даже благообразным барином, и посторонний человек не смог бы даже его в чем-то обвинить, не знай он о его прошлом. Верховенский наконец сбросил свой плед, впрочем, как и обличье нигилиста, и кто мог бы подумать сейчас, что он когда-то был в этом замешан? Он был все так же аккуратно и хорошо одет, но теперь уже в клетчатый костюм и круглую шляпу.
Я хотел было свернуть, но тут Верховенский обернулся и заметил меня, сразу же улыбнувшись своей привычной улыбкой – показывая зубы. Она и раньше у него походила на оскал, но теперь напоминала его еще сильнее: из-за выражения глаз, в которых улыбки или чего-то хорошего не было вовсе. Холодные, следящие глаза, чуть прищуренные. Верховенский напомнил мне гадкую змею.
- Добрый вечер, добрый вечер, - он пожал мне руку, не обращая внимания на мое молчание, - а вы тут откуда?
Я заметил, что Верховенский в перчатках, и это тоже вызвало отвращение. Всё время, пока он расспрашивал меня о новостях, о Наталье Дмитриевне («Ах, князь умер? Взаправду? Какая жалость, какая жалость, знали бы вы, впрочем, вы знаете»), Ставрогин стоял поодаль и, устало усмехнувшись, смотрел куда-то в пространство. С ужасом заметил я, что он слишком сдал и выглядит теперь, как человек, который уже давно чем-то неизлечимо болен, и, вероятно, недуг этот был не физическим, а духовным. Он так и не посмотрел на меня за весь разговор, поскольку не заметил, и я уверен в том, что это действительно было так.
Когда Верховенский узнал всё, что хотел – и теперь он мною воспользовался! – он попрощался и пожелал хорошей дороги.
- Пойдемте, Николай Всеволодович, пойдемте. Я ведь вам еще не договорил о том, ради чего всё будет, - слышал я его трескотню.
Я увидел, как на плечи Ставрогина легли руки, затянутые в черные перчатки, и содрогнулся. Верховенский поддерживал его и вёл вперед по улице, что-то оживленно рассказывая, сохраняя злую улыбку. А Ставрогин шел, не скидывая с себя рук и не сопротивляясь, молча слушая Верховенского, как уставший, больной человек или равнодушный ребенок.
***
3
Я больше не жил счастливо. Умерла Наталья Дмитриевна. Она долго болела, вот уже несколько лет, а в самом конце слегла с горячкой, после чего умерла в беспамятстве. В последние мгновения своей жизни она видела что-то, недоступное моему глазу. Она смотрела, будто бы перед нею действительно что-то находилось, срывала рукой воображаемые плоды и, отправляя их в рот, жевала воздух.
После похорон я ходил по комнатам и до слез из глаз осознавал, какое же всё вокруг родное, как же всё дорого мне. Дорого только потому, что было связано с Натальей Дмитриевной. Это ощущение истощало меня с каждым разом все сильнее и сильнее, и я вынужден был переехать жить в Петербург, на прежнюю квартиру, хоть это и казалось предательством, предательством перед памятью, перед моей Натальей Дмитриевной. Она долго снилась мне, и я снова и снова проживал тот момент, когда она ела воображаемые вишни, не предполагая даже, что это её порог.
Наталья Дмитриевна была теперь в лучшем мире, а я остался один. У меня действительно не осталось никого, кто мог бы излечить мою душу. Со мной были только память, приносящая боль – я хотел бы избавиться от этой памяти, но нельзя – и страх. Я никуда не выбирался и сидел с закрытыми шторами. Пил теперь не только коньяк и не только в полдень: вместе с опьянением приходила опустошающая легкость и делала существование сносным.
Ночами мучил ворох нехороших мыслей, клубок веревок с петлями, и от отчаяния, чтоб не думать об этом, я принялся за чтение библиотеки, которую когда-то собирал для солидности. Успокоение принесли злободневные книги – это стало ясно, когда я добрался до Лескова и Крестовского, у которых карикатурные нигилисты совершали несуразные действия, вроде кусания носов, и отрицали традиционный уклад, который – о, несомненно! – был так дорог автору.
Однако книги не спасли государственности, книгами нельзя было накормить народ, которому совершенно не было дела до образа Анцыфрова. Крестовский слишком недооценил нигилистов, когда писал про них «Не кусай носов!». Они и не кусали носов, а шли на плаху ради идеи, что в некоторых случаях доходило до почти религиозной жертвенности. Это были страшные люди.
Я много слышал про бушующие по всей России политические процессы, но ни на одном не присутствовал. Много говорили о провокаторах, которые могли совершенно внезапно оказаться или идейными революционерами, или убийцами, только и ожидающими того, что им разрешат губить, под любым предлогом, пусть даже и под предлогом защиты государства. Я не удивился бы, обнаружив в их рядах Верховенского: слишком уж он был нагл и скользок, такие люди всегда хорошо устраиваются в жизни.
Оказалось, я был неправ, и устроился он не так уж и хорошо. Однажды, возвращаясь домой с ночной прогулки (я предпочитал гулять ночью, когда улицы пусты от людей), я обнаружил Верховенского, который ждал меня под дверью, видимо, надеясь, что я все еще проживаю здесь. Время изменило его не в лучшую сторону. Мятая одежда, будто ее долго хранили, небрежно сложив, сидела на нем мешковато. Видно было, что Верховенский отощал; лицо, как и прежде, выглядело больным, но теперь он был болен на самом деле, потому что изредка сухо кашлял в платок.
- Я знаю, - еле слышным голосом проговорил Верховенский, - что вы уже давно поменяли идеи на противоположные и в бога веруете, но мне больше некуда идти. Я… я ничего не украду у вас.
- Я уже давно растерял все свои убеждения. Но даже если бы и не растерял, то все равно пустил бы.
Я сидел на диване, напротив Верховенского, и смотрел, как он жадно ест, хватая мясо руками, будто боится, что я сейчас всё отберу. Он был первым человеком, который навестил меня за два года. И поэтому мне сейчас нестерпимо хотелось рассказать ему обо всем: о том, что меня выбросило из жизни, о том, что никого не осталось рядом. Что я валяюсь в болотистой придорожной канаве, как безнадежно спившийся человек, что не смог найти себе места: ни в студенческих кружках, ни среди грешников, ни в обывательском существовании. Я заперся в квартире и теперь наблюдаю, как жизнь проходит мимо меня.
- Черт возьми, - воскликнул он, глядя мне прямо в глаза, - как же я рад вас видеть, как же я рад видеть хотя бы кого-нибудь живого!
- Где вы были всё это время, Петруша?
Меня беспокоило его состояние, он старался сидеть, занимая в креслах как можно меньше места, казалось, что его пугает моя большая комната, так как он безостановочно оглядывал стены и потолки, изрядно нервничая. Наконец, он решился ответить:
- Я был в крепости.
- Два года?! – ахнул я.
Верховенский лишь кивнул утвердительно, и теперь мне стало понятно его странное поведение: он привыкал к прежнему укладу и пока, наверное, не привык до конца.
- Но за что вас туда?
- Отказался от обязанностей провокатора, - сардонически усмехнулся Верховенский, глядя в пол.
- Так за это разве отправляют в крепость?
- Я через полгода только отказался, - он позволил себе тихо рассмеяться, - сбежал от них. Опостылела должность. А они вернули меня и заперли, чтоб не бегал. Честно говоря, я должен был там находиться дольше, но помогло покровительство, вы знаете, я знаком с разными людьми. Я совсем забыл… Я привык, что десять шагов и четыре шага – как келья, как гроб, и эта поганая книга первые три месяца, кроме нее и нельзя было ничего. Я это Евангелие в стену бросал, и, в конце концов, изодрал, изодрал!
Неприятно искривив лицо, Верховенский глумливо захохотал, но в смехе его явственно слышался страх перед… кем? Перед властью, которая оградила его от мира на два года? Перед богом, в которого его эта власть пыталась заставить верить?
Мне стало ужасно неловко и стыдно, до такой степени, что я почувствовал, как из глаз текут слезы, и вынужден был тут же закрыть лицо руками. Естественно, это не укрылось от внимания Верховенского.
- Что с вами? – он вскочил на ноги и обеспокоенно подбежал ко мне, бережно положил руки на плечи. – Почему вы плачете?
- Я хотел, чтоб вы пожалели меня, - голос мой сильно дрожал, - чтоб хотя бы кто-нибудь пожалел меня, но никто не приходил, потому что никого не осталось. Вы пришли, и я посчитал, что вы сильный человек, Петруша, что вы вполне… вполне можете! А вы сами настрадались, это я вас жалеть должен, я!
Я почувствовал, как он медленно, словно боясь лишний раз меня потревожить, сел рядом:
- Вы можете говорить всё, что хотите. Говорите, а я слушать буду, не молчите только, прошу вас.
Я рыдал у Верховенского на плече, бессильно обхватив его руками и задыхаясь от спазмов в горле.
- Я жить не умею, упустил всё, всё упустил! Я тогда по глупости решил, что вы все мелкие людишки, а себя посчитал полноценным, так я-то пустым оказался, вот в чем беда. Я хотел… хотел хорошо жить, полагал, что вы просто говорите, а теперь вот процессы, казни, а вы идете туда со счастием. Почему так? Почему я живу хорошо, а счастья нет до сих пор, а вы по крепостям, по каторгам, но сохраняете себя, почему? Я бы тоже пошел, если бы уверен был, что порадуюсь, но я же струшу сильнее прежнего, понимаете? Я молился раньше, жил нравственно, а он Наталью Дмитриевну забрал! Долго забирал, у меня на глазах… Пусть пишут сколько угодно, что душа вечна, но зачем Богу мучить нас? Зачем он забрал у меня её, зачем он заставил её страдать? Почему я теперь должен молиться ему, раз он нас тиранит и глумится? Одно слово, что Отец Небесный, а выходит, что дорвавшийся до власти квартальный!
Верховенский ничего не говорил, а только утешающе гладил меня по голове. Он хорошо понимал, что в таких случаях не обязательно говорить.
- Петруша, я вас презирал в прошлый раз, я всех презирал прежних, а вас особенно, потому что вы были слишком уж угодливы и противны мне, как ядовитый гад или паук, и что теперь? Я теперь плачу перед вами, а вы меня жалеете искренне… Я помню, стоял тогда между вешалок и коробок, как дурак, а вы смеялись надо мной, а потом вы меня обокрали бессовестно, а теперь только вы один у меня и есть! Я один, понимаете, Петруша? У вас остался хотя бы Ставрогин, а я совсем, совсем один…
- Ставрогин повесился. – сказал вдруг Верховенский поникшим голосом. – Уже два года как.
Я был в потрясении от такого известия, меня тут же начало бить крупной дрожью. Верховенский, видя это, еще крепче прижал меня к себе и закрыл глаза:
- Я теперь тоже один.
***
4
Первого марта, спустя полгода, Верховенский снова появился у меня под дверями и снова ни с того, ни с сего, уже ближе к полуночи. Я сразу же заподозрил неладное, потому что он стучал хоть и торопливо, но слишком тихо, будто боялся, что его услышит кто-то посторонний. Отперев дверь, я действительно обнаружил там Верховенского, запыхавшегося и ослабевшего от усталости, однако на лице у него было выражение какой-то странной радости, да и непривычно блестели глаза.
- Что стоите, как истукан, пустите же меня, - быстро заскочил он за порог и сам принялся торопливо запираться изнутри, - я знаю, у вас кухарки нет уже неделю, вы от нее отказались. Это очень хорошо.
- Откуда вы это знаете? – недоуменно спросил я.
- Я все про вас знаю, не удивляйтесь.
Верховенский был излишне суетлив, и моя медлительность его явно раздражала, но, вероятно, ему сейчас было важнее объяснить мне обстоятельства дела.
- Слушайте, - он взял меня за руки, аккуратно, почти умоляюще, однако голос его был тверд, - я когда поднимался к вам, было уже темно, так что никто не мог меня видеть. Можете не волноваться, вы ни во что не будете втянуты.
- Петруша, я вас не видел полгода!
Он, видимо, не услышал меня и продолжал объяснять. Я слышал, как шумно он дышит, переводя дух.
- Учтите, что даже если к вам и придут спрашивать, то вы меня не видели, вы меня не знаете и вообще никогда, никогда не слышали мою фамилию. Особенно фамилию – ее не выдавайте. Я верю, что вы не подведете меня. Да что ж вы такой рассеянный? Сосредоточьтесь, умоляю вас!
- Царь убит, - только и сказал я ему, потому что эта мысль и мучила меня весь день, вызывая неприятное опустошение, будто меня лишили чего-то важно. Собственно, я был в смятении с обеда, с того момента, когда узнал про покушение возле Екатерининского канала, и полагал, что Верховенский, положим, хоть и не имеет подобных траурных мыслей, но все же поддержит меня и успокоит. Но он только посмотрел на меня, весь напряженный, блеснул глазами (а они у него сейчас были странные – будто чертенята в них прыгали) и спокойно произнес:
- Я знаю.
Затем, не спрашивая моего разрешения, не снимая пальто, рукав которого почему-то был измазан в саже, Верховенский прошел в гостиную, увидел оставшуюся там еще с обеда, частично съеденную курицу и принялся с жадностью поедать её.
- Скажите, - настаивал он на своем, облизывая жирные от мяса пальцы, - вы поняли, что говорить обо мне не можете ни в коем случае? Вы это сделаете?
- Я понял, конечно, понял. Вы можете рассчитывать на меня.
Я заметил, что у Верховенского сильно обгрызены ногти – совершенно нехарактерная для него деталь, вызвавшая у меня массу подозрений.
- Мне нужна серьезная помощь от вас, - он уже доел курицу, обглодав все кости, которые только можно было обглодать, - во-первых, я не ел больше суток. Неважно, что у вас есть, хотя бы что-нибудь. Во-вторых, я столько же не спал, я валюсь с ног, а засыпать в ненадежном месте мне никак нельзя. В-третьих, я должен уехать, утром, завтра же. Если у вас есть деньги, то помогите, пожалуйста. Я пришлю вам обратно почтой, как только на то будет возможность.
- А куда вы собрались уезжать, Петруша?
Он чуть оскалился, размышляя:
- Хотя бы куда-нибудь, где меня не будут искать. Поверьте, - он снова взял меня за руки и преданно посмотрел в глаза, - я не стану вас втягивать, я уйду тогда, когда будет еще темно, через черный ход! Никто меня не увидит, да и на вас не смогут выйти, потому что мы с вами виделись четыре раза за последние семь лет, понимаете? Главное, не бегите сами рассказывать. Знайте, - тут он стал действительно серьезным, - если побежите сами, то не увидите меня больше. И это не пустая угроза.
- Я вам все дам, конечно, - быстро заговорил я, снимая с него пальто, - вот только что вы…
Тут я сложил вместе все мелочи, бросившиеся в глаза, и наконец принудил себя признать, что мое предположение верно, как бы страшно мне от этого ни было.
- Петруша! – я крепко ухватил его за плечи. – Вы стреляли в царя?!
- Да черт с вами, - принялся он выворачиваться из моей хватки, - конечно, нет.
- Но вы причастны!
- Если только косвенно, - признался Верховенский, - но это еще неизвестно.
Я молча отступил назад и устало опустился в кресло, обхватив голову руками.
- Что же теперь будет, Петруша? – наконец я смог задать мучивший меня весь день вопрос. Верховенский, неотрывно глядя на меня, медленно подошел и встал на колени передо мною, это было так странно и неожиданно, что я испугался. Выражение его лица мне не понравилось, потому что напомнило о той встрече на улице, когда Ставрогин был еще жив – неприятный взгляд, как у одержимого, и тускло белеющие в полумраке зубы.
- Новый царь, - тихо рассмеялся Верховенский, глядя на меня снизу вверх.
- Зачем тогда погибли люди сегодня, если все равно будет новый царь?
- Рано или поздно царей не будет.
- Почему?!
Я никак не мог найти логики в словах Верховенского. Он и правда сделался в этот момент будто сумасшедший и глядел на меня, не моргая, застывшим взглядом.
- Царь один, - медленно и с торжеством проговорил Верховенский, - а нас много.
«Во что я ввязался? – мучительно думал я, отвернувшись, я был не в силах видеть его лицо. – Во что он меня втянул?»
- Слушайте, - он уже приобрел прежний вид, будто и не было минуты помутнения, - вы ведь понимаете, что я к вам пришел не из-за того, что вы мне что-то дать можете, а из-за того, что мне идти больше некуда. Я очень ценю вас и не хочу вас губить, понимаете? Я не исчезну бесследно на этот раз, как тогда, я пришлю вам открытку, как только будет возможность. Неподписанную открытку, но вы ее узнаете – там будет озеро. Фамилия может быть любая, но вы знайте, знайте, что если она придет, то она от меня, это будет значить, что я жив и еще могу вернуться. Я не был у вас полгода, потому что втягивать не хотел, иначе вас бы затащили в это против моей воли, ведь ваша молодость против вас и старые ваши связи тоже!
Чем дальше он говорил, тем сильнее он обхватывал мои колени руками, голос его начинал дрожать, а глаза заблестели уже совсем не от радости.
- Не нужно оправдываться, Петруша, я вам верю! Вставайте же, зачем вы передо мной так? Мне все равно, что вы сделали, пусть даже вы и стреляли сами, какая ведь теперь разница? Вы хотели есть, садитесь, я вас покормлю, садитесь же.
До утра я не спал, чтоб растолкать Верховенского, если кто-то все же придет за ним, чтоб он смог сбежать через черный ход. Он спал на диване, в уличном платье, готовый к тому, что его начнут искать. Подложив руку под голову, подогнув ноги, он лежал на боку; правая рука его свисала вниз. Я вдруг остро ощутил нежность – такой уж Верховенский был беззащитный и слабый во сне. Тихо подойдя к нему, чтоб не разбудить, я мягким движением убрал прядь волос с вспотевшего, горячего от температуры лба. Бедный, бедный Петруша!
Перед рассветом я разбудил его, помог надеть пальто, дал с собой в дорогу еды и денег.
- До встречи, - сказал он на прощание, - еще свидимся.
Вдруг, неожиданно смешавшись, Верховенский поцеловал мою руку, попрощался еще раз и исчез в темноте лестницы.
Никто ко мне так и не пришел с расспросами, в этом расчеты Верховенского оправдались. Никто, вероятно, даже подумать не мог, что я буду прятать дома политического преступника, поэтому я им не был нужен. Участников покушения повесили после суда, а место убитого Александра занял другой Александр.
В августе мне пришла по почте открытка, от некоего Линдерса, которого я, конечно же, не знал. Пустая, незаполненная открытка с акварельным изображением озера в сине-красных закатных тонах. Это означало, что я еще могу ждать.
@темы:
фикло
,
"Бесы"
,
фандомное
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
11:53
Закрываем гештальт.
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Название: Неизбежное
Автор: Нигилист Обсессивный
Канон: "Бесы", Ф.М. Достоевский
Размер: драббл, 720 слов
Пейринг/Персонажи: Николай Ставрогин/Пётр Верховенский
Категория: слэш
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
читать дальше
- Знаете, Верховенский, так не может продолжаться. Слишком уж мучительно и тошно, мы должны это прекратить.
Сказав это, Ставрогин кинул взгляд на Петра Степановича, который заметно изменился в лице, услышав эти слова. Он выглядел так, будто у него отнимают самое дорогое, что только может быть в его несуразной и запутанной жизни. Ставрогин попытался сгладить ситуацию и попытался изобразить то ли вежливую, то ли виноватую улыбку, однако маневр не удался: Петр Степанович выглядел крайне потерянно и вот-вот готовился заплакать, но по непонятной Ставрогину причине сдерживал себя. Это выражение – выражение лица гордого человека, старающегося не выдать своего отчаяния, но старающегося весьма и весьма плачевно – особенно часто возникало у Петра Степановича последние шесть месяцев и было хорошо знакомо Ставрогину. В таких случаях он лишь молча смотрел на мучающегося душою нигилиста, делая вид, что не замечает, думая, что поступает так от неумения утешать. Однако же в действительности Ставрогин часто ловил себя на том, что вид Верховенского, который украдкой вытирал слезы, надеясь, что этого не видно Ставрогину, вызывает еле заметное, темное, злобное наслаждение, которое когда-то только еле теплилось, а теперь разгорелось до пылающего костра.
- Хорошо, - сбивчиво произнес Верховенский, - хорошо. Я перестану, раз вы того просите. Простите, простите меня, Николай Всеволодович, я беспокою, тревожу вас без толку, а все ведь зря. У меня нет права вас обижать чем-то – лицом, словами, поступками…
- Да полно вам, Верховенский, - Ставрогин ухватил его за правую руку, видя, что тот собирается уходить, - сидите дальше. Я вовсе не это имел в виду, когда говорил, что тошно. Оставайтесь со мною, если так этого хотите, просто я не буду, как раньше, никогда более.
«Как раньше», - подумал рассеяно Ставрогин, вспоминая Верховенского, который когда-то тонко и бескровно улыбался ему, в глазах которого, обычно несколько злых и обиженных, виднелись отблески тайного счастья. Однако что-то такое случилось в один момент, и взгляд стал таким, словно Ставрогин готовится убить бедного Петра Степановича, и тот об этом прекрасно знает, однако не бежит никуда.
- Тошно… - горько протянул Петр Степанович, - вам ли говорить об этом, Ставрогин? Вы ведь всегда стремитесь к подобному, поэтому ведь и я оказался рядом, то есть, вы разрешили мне возле вас.
- Но вы сразу же согласились уйти, разве не так?
- Согласился потому, что вы велели, вот я и собрался, не могу же вас ослушаться, Ставрогин, даже сейчас не могу. Пусть вы гоните меня, так я вас покину, не буду мешать, не буду злить вас.
Выдавив из себя это, Верховенский поднялся с кресла и быстро направился прочь из кабинета.
- Вы согласились, потому что вас мучает мое общество? – настойчиво спросил Ставрогин в спину уходящему Петру Степановичу. Тот замер, не обернувшись, однако же ответил:
- Николай Всеволодович, я вам многое прощал, но больше так не могу. Не думайте, что я из-за плотского, это ведь ничего, я из-за слов ваших, которые очень уж оскорбительны иногда; не брань ваша, нет, а ваши неосторожные фразы. Вы, наверное, даже не замечали, что говорите их так, впрочем, могли и замечать, но характер ведь у вас такой. Когда я переживал, что вы вдруг… - тут Верховенский сделал боязливую паузу, - что с вами случится что-то ужасное, вы только лишь говорили, что это случается со всеми, но я ведь не это хотел услышать. Я сейчас понимаю, что лишь жалости от вас ждал, без слов, просто жалости хотел. Я ведь такой человек, жалкий. А вы всегда меня этими словами втаптывали, это невыносимо, хоть и приятно, хоть и от вас. Я более не могу себя мучить.
- Петр Степанович, я только…
- Я не знаю, сколько вы еще проживете, Николай Всеволодович, вы ведь непредсказуемый человек. Но я желаю вам прожить хорошую жизнь, и, пожалуйста, живите хорошо сами, - еле слышно проговорил Петр Степанович, - а я уж как-нибудь отвыкну от вас.
- Посмотрите на меня, Верховенский, - снова позвал Ставрогин, в глубине души надеясь, что тот обернется, не выдержит и снова припадет к ногам его, хоть ничего и не забыв, но простив и оскорбления, и пренебрежение, как это происходило всегда. Однако неуловимая мысль о том, что сегодня так не будет, не покидала Николая Всеволодовича. Так оно и вышло: Петр Степанович обернулся и еле произнес, слезно посмотрев в последний раз на Ставрогина:
- Прощайте, Николай Всеволодович.
Тихо закрыв за собой дверь, стараясь не скрипеть ею лишний раз, Верховенский исчез в темном коридоре, и Ставрогин мог слышать только удаляющиеся шаги, которые совсем уж скоро затихли и перестали быть слышны совсем.
@темы:
фикло
,
"Бесы"
,
фандомное
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
пятница, 27 февраля 2015
19:03
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Мы выложились.
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
воскресенье, 22 февраля 2015
09:55
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Ах, да.
Гляньте-ка, чего я вам принес.
Каннибализм, вомит, кроссдрессинг, секс с НЁХами. Еще нонкон, конечно же.
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
среда, 04 февраля 2015
02:07
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Меня тошнит от обособленных членов предложения.
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
вторник, 20 января 2015
03:36
Доступ к записи ограничен
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
URL
U-mail
Дневник
Профиль
суббота, 10 января 2015
19:36
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Можно сколько угодно бунтовать и возвышаться над абсурдом, но кажущаяся победа все равно
иллюзия
, потому что абсурд никуда не девается. Иллюзия рассыпется, и жизнь предстанет перед лицом во всем своем страшном разнообразии. Но можно принять абсурд как данность, и пусть это капитуляция, пусть это поражение, но реальность ясна и однозначна, что уже обеспечивает твердую почву.
Можно это выразить вполне связными словами Летова, а не моим словоблудием: "
Я считаю, было на весь мир показано, что такое есть вот наш, русский экзистенциализм. Когда горстка отстреливалась, по ним там били из танков, а все думали, что победим. Альбомы, собственно говоря, про это: когда человек полностью проиграл — и он поет, как он победил, и побеждает
".
Признание собственного поражения, четкое понимание мира.
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
пятница, 09 января 2015
21:58
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Я решил почитать отзывы к сериалу "Бесы" и теперь недоумеваю. Столько тех, кто пишет, мол, роман-предупреждение, фильм отражает современность, сейчас бесы бушуют. А в 90-х годах не бушевали. И в 1917-ом тоже не бушевали. А 1870-е так вообще были спокойные и благолепные, и Смуты не существовало, и дробления на княжества тоже не было.
***
Можно сколько угодно признавать страдания и абсурд обязательной частью жизни и даже видеть в них определенную радость, но это все равно
капитуляция
. Проигрыш существованию, игра по его правилам. Правилам путаным и иррациональным, потому что основаны на глупой человеческой природе, на гормональном балансе и физиологии. Никакого светлого будущего не будет, пока человек не отрешится от физических потребностей, пока не приобретет искусственное тело, после чего останется разум в чистом виде, не замутненный желаниями поесть и с кем-нибудь потрахаться.
Человек похож на настраиваемый механизм: принял одно - и вот ты уже спокойный и успешный, принял второе - и вот ты уже не сопротивляешься, принял третье - никого не нужно, кроме инспектора сверху. С другой стороны, некоторым лучше бы инспектора.
***
Один читатель Достоевского ерничает над другим из-за того, что этот другой - материалист. Очень по-христиански. Странно, почему часто говорят, что Достоевского могут любить одни лишь верующие? Говорят, что мировоззрение должно совпадать с мировоззрением автора, иначе чтение будет трудным. Однако же я, хоть и не материалист, но все же не христианин, вполне справляюсь и при чтении не плююсь. Много чего не совпадает с мировоззрением автора, и все же это не вызывает затруднений.
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
13:36
Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Как язвительно и мило описывает быт нигилистов Крестовский:
"
Потеряв щедрую "кузинку", Малгоржан принялся с горя объяснять свою восточную страсть Лидиньке Затц и был ею утешен в самом непродолжительном времени. Маленький Анцыфрик стал было ревновать, но Лидинька каждый раз его просто-напросто била за столь неуместное, непоследовательное и дикое чувство. И каждый раз после такой трепки злосчастный пискунок взмащивался с ножками на подоконнике и принимался горько плакать, думая себе, за что это он уродился таким несчастным, что все его обижают.
Как-то раз приходит кто-то из гостей и застает его в слезах, с исцарапанной физиономией.
- Анцыфрик! о чем это вы плачете?
- Лйдька побила...-- всхлипывая, ответил золотушный пискун и обтер обшлагом свои горькие слезы.
- Побила?.. Да вы бы ей сдачи!
- Не могу я... Она... она сильнее меня.
- Вот еще!.. сильнее! Ха-ха!.. Да вы бы ей... ну, хоть бы нос откусили, что ли!
- Я уж что-нибудь да сделаю... я непременно сделаю! Я только терпелив, потому что ссориться не люблю... а я тоже... если меня рассердят... так уж я... я тоже сердитый... я очень сердитый! И постою за себя!.. Я не позволю!..
Маленький пискунок, стараясь унять свои всхлипывания, топорщился и показывал свою храбрость; но чуть вошла в комнату Лидинька, тотчас же примолк и обиженно съежился на своем подоконнике.
Однако, мысль о том, что если уж не побить, так хоть нос откусить своей "натуральной супруге" и тем отомстить ей за все ее царапанья и обиды, крепко засела ему в голову. Он возымел пламенное желание при первом удобном случае привести эту мысль в исполнение. Лидинька же, ничего не подозревая о его затаенных коварных умыслах, продолжала по-прежнему держать при себе этого "натурального мужа" на посылках и побегушках, чем-то вроде комнатной собачонки.
"
Еще больше описаний Анцифрова
1.
Подле него, как моська перед слоном, вертелся, юлил, хлопотал и суетился крошечный, подслеповатый блондинчик, с жидкими, слабыми волосенками и мизерной щепотью какой-то скудной растительности на подбородке. Это маленькая тщедушная юла была то, что называется, золотушный пискунок и принадлежала к породе дохленьких. Пискунок состоял чем-то вроде добровольного адъютанта или ординарца при особе своего плечистого соседа в кумачовой рубахе и в разговорах относился к нему с приятельским почтением. Остальные члены этой кучки составляли народ, более или менее знакомый и между собою, и с двумя изображенными господами.
- Что ж это плохо собираются! - суетливо пищал дохленький блондинчик, - то обращаясь к окружающим, то на цыпочках устремляя взгляд вдаль по улице. - Ай-ай, господа, как же это так!.. Наши еще не все налицо... Пожалуйста же, господа, смотрите, чтобы все так, как условлено!.. Господа!.. господа! после панихиды-- чур! не расходиться!.. Пожалуйста, каждый из вас пустите в публике слух, чтобы по окончании все сюда, на паперть: Ардальон Михайлович слово будет говорить.
При этом блондинчик самодовольно, однако не без почтительности, искоса бросил взгляд на кумачовую рубашку.
- А какое слово-то! - на ухо обратился он к одному из кучки. - То есть я тебе скажу - огонь!.. огонь!.. Экая голова-то!..
- Анцыфров! - окликнул Ардальон Михайлович своего адъютантика, который тотчас же подбежал к нему с таким видом, что необыкновенно живо напомнил собою кобелька, виляющего закорюченным хвостиком. - Ты что это, болван, болтаешь-то там!.. Не можешь на полчаса подержать за зубами!..
- А... я, Ардальон Михайлович... ведь свои же - надобно, чтобы знали... да я, впрочем, что же... я, в сущности, ничего, -- оправдывался дохленький.
2.
Анцыфров, как брошенный на берегу щенок, который, приподняв переднюю лапку, визгливо тявкает и смотрит, виляя хвостиком, на удаляющегося хозяина, провожал теперь глазами все далее и далее отходящий пароход и недоумело шептал себе:
"Господи!.. Как же я-то теперь, ей-Богу!.. Как же это, право!.."
- Володенька! - повернулась к нему Затц, когда на пристани почти уже никого не осталось, - давайте мне вашу руку. Объявляю вам, что отныне я назначаю вас бессменным адъютантом при моей особе.
Последние слова были сказаны ею не без игривого кокетства, что весьма удивило плюгавенького пискуна, ибо Лидинька никогда еще не обращалась к нему в подобном тоне.
- Ну, что же вы, хомяк эдакой! - дернула она его за рукав. - Слышали мое приказание? Давайте руку и пойдемте.
Анцыфров самодовольно пискнул, и крендельком подставив руку, на которую крепко и выразительно оперлась стриженая дама, задорным воробьем поскакал с нею вверх по сходням.
3.
Лидинька Затц дружила с плюгавеньким Анцыфриком и строго держала его в руках. Дружба между ними началась еще в Славнобубенске, немедленно после отъезда оттуда Полоярова, и в силу этой дружбы, Лидинька даже похитила Анцыфрова из Славнобубенска и увезла с собою в Питер.
Полоярову же Анцыфров постоянно бьш нужен, как самый верный сеид, безусловно поклоняющийся каждому Полояровскому слову и деянию. Потому-то, входя в коммуну, Полояров прежде всего втащил в нее и Анцыфрова, а за Анцыфровым, разумеется, последовала туда и Лидинька, по убеждению того же Ардальона Полоярова. Лидиньке было приятно и удобно дружить с маленьким золотушным пискунком, и именно потому, что она его в руках держала. Когда еще в Славнобубенске она дружила с Полояровым, то Полояров деспотически и бесцеремонно управлял ею по своему произволу -- и Лидинька подчинялась более сильной натуре, хотя ей подчас и тяжело бывало такое подчинение. С отъездом же Ардальона, она сразу эмансипировалась от его влияния и, подружив с Анцыфровым, заняла относительно его ту самую деспотическую роль, какую по отношению к ней занимал Полояров. Пискунок был самый верный раб ее; она делала с ним все, что хотела, держала его на посылках, на побегушках, заставляла обделывать разные свои делишки, и в иную злую минуту изливала на нем свои душевные ощущения и капризы, так что в коммуне не в редкость было услышать пронзительный, бранящийся голос Лидиньки и жалобный визг пискуна. Она его и царапала, и щипала, и даже била порою. Положение его в коммуне было далеко не завидное: по совершенному отсутствию какой бы то ни было силенки и самостоятельности в характере, он постоянно должен был подчиняться теперь обоюдному влиянию и Лидиньки, и Полоярова, из которых зачастую одно становилось прямо вразрез другому, вследствие какого-нибудь каприза Лидиньки и Ардальона. Угодишь одной, попадешь под гнев другого, и таким образом Анцыфрику постоянно приходилось, что называется, сидеть между двумя стульями. Словом, это был совсем жалкий, совсем несчастный пискунок.
4.
Она после этого и подружись с Анцыфровым, а потом и Малгоржана в гражданские мужья на пристяжку взяла -- вместе, значит. Анцыфров и ну ревновать! Она его била за это, больно-таки била -- ей-Богу! Иной раз даже жаль беднягу станет, как усядется с ножками на подоконник, в комочек эдак, и горько плакать начнет, -- это после трепки-то... Тут его и место постоянное было, на подоконнике.
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментарии
(
4
)
Поделиться
Последние
1
2
3
4
Темный угол
Нигилист Обсессивный
МЕНЮ
Авторизация
Запомнить
Зарегистрироваться
Забыли пароль?
Записи
Календарь записей
Темы записей
16
"Бесы"
15
фандомное
14
фикло
2
радости жизни
1
Ставрогин
1
Верховенский
1
нигилистический роман
1
антинигилистический роман
1
мономания
Все темы
Список заголовков
Главное меню
Все дневники
Главная страница
Каталог сообществ
Случайный дневник
@дневники: изнутри
Техподдержка
Статистика
Наверх
Главная
Случайный дневник
@дневники: изнутри
