Название: Марево
Автор: Нигилист Обсессивный
Канон: "Бесы" (автор - Достоевский Ф.М.)
Размер: миди, 7278 слов
Пейринг: Пётр Верховенский/ОМП, упоминается Николай Ставрогин/Пётр Верховенский
Категория: преслэш
Жанр: ангст, hurt/comfort
Рейтинг: R
Предупреждения: вуайеризм, БДСМ
Краткое содержание: четыре встречи рассказчика с Петром Степановичем.
1
Когда я был молод, я часто и подолгу жил в Петербурге. Вышло так, что окружали меня в то время люди сомнительные, а иногда и вовсе низкие: кутящие дворяне, праздные нигилисты, бесконечно говорящие о разрушении брака, а то и вовсе – неопределенного происхождения пьяницы. Я нырнул головой в это бурлящее существование от скуки, которая уже давно сопровождала меня, и скука эта в дальнейшем стала одолевать сильнее, превратившись в неизбывную бытийную тоску. Но пока я еще был весел, точнее, считал так, потому что веселье это – пьяные кутежи, студенческие собрания, порочные связи, презираемые обществом – были попыткой заслониться от страшного, которое я тогда еще не мог осознать и наивно полагал, что смогу легко избежать его. Я с едва заметным надрывом хохотал, а меч угрожающе нависал над моей головой.
Помню, что в тот день я ехал в Петербург после длительного пребывания в родительском доме, где было неимоверно скучно из-за того, что город мал, на развлечения скуден и слишком уж тих. Ехал утренним поездом, в полупустом вагоне: несколько офицеров в отставке, что было ясно из их разговора, скучающая дама и нигилист, сидящий на скамье напротив. Точнее сказать, спящий, потому что я сел в вагон несколько часов назад и еще ни разу не видел, чтобы он просыпался. Лицо его, хоть и скрытое в тени, было смутно знакомо мне, однако я все никак не мог припомнить, где мог встретить его. Однако у меня все же получилось это сделать и даже вспомнить его имя – Пётр Верховенский. По крайней мере, он представлялся так.
Выглядел он, надо сказать, несколько странно для своего круга: смотрелся слишком уж опрятно, видно было, что дворянским уютом определенно дорожит. Вместо сапог у Верховенского были начищенные ботиночки, которые, как я вспомнил, со смешным звуком стукались друг о друга, если их владелец делал неловкий шаг.
Места встреч наших были весьма предсказуемы – студенческие собрания, конечно, где он весьма много говорил, но большей частию не по делу, однако его почему-то находили хорошим собеседником. Как и многие скучающие барчуки, подавшиеся в отрицание и безверие, Верховенский не пытался стать ближе к народу и, хоть и носил плед, однако же от пальто не отказывался, совсем не желая мерзнуть под холодным петербургским ветром, подобно угнетенным и нищим. Так и ходил везде – закутанный в темный плед, с синими очками на лице.
Никак невозможно было понять, где же проживает Верховенский, потому как он часто посещал хотя бы немного знакомых ему людей, где, подозреваю, и питался. Чаще всего я видел его вместе со Ставрогиным, которого, в свою очередь, встретил в обществе людей порочных, не стеснявшихся называть себя грешниками и чувствовавших в этом даже определенного рода гордость. Я временами бывал там, всегда один. Ставрогин выделялся среди них тем, что развратничал не для себя, а будто бы назло, для других; он словно стремился к тому, чтобы окружающие видели его низость и ужасались её.
Он тоже всегда приходил один, и я даже не мог предположить, что однажды Ставрогин появится там с Верховенским. Ничего особенного он там не делал, то же, что и везде – много говорил и смеялся, неприятно, немного испуганно скаля белые зубы, за исключением лишь того, что сидел у Ставрогина в ногах и всячески ластился к нему. Можно было бы, наверное, назвать это проявлением преданности, но я ясно видел в этом собственничество, которое Ставрогин замечал, но важности особой этому не придавал.
Надо сказать, что я имел несколько доверительных бесед с Верховенским, пока Ставрогин уединялся с кем-нибудь. Почему-то он всегда уходил сначала с кем-то другим, Верховенского же уводил только потом. Как я понял, Ставрогин находил такой порядок особенно оскорбительным, что, впрочем, Верховенского не смущало ничуть и не доставляло неудобств. Разве что, ему было скучно во время этих ожиданий, но это неудобство совсем уж мелкое. Чего я не мог понять, так это причин, по которым Верховенский терпел подобное обращение, тем более, что гордость у него была, а это делало ситуацию еще более странной. Как-то в один из вечеров я подловил его, когда он сидел, закинув ногу на ногу, на диване, возле закрытой двери, очевидно, ожидая Ставрогина.
- А вы всё ждете, - подсел я к нему, - долго еще будете?
- Это уж как пойдет, - заметно напрягся он, пытаясь найти подвох в моих словах, - вам-то что?
- Совсем ничего, не беспокойтесь, я не претендую. Да и вы, как я понял, его спокойно отдаете.
- Я на его волю полагаюсь, - ответил Верховенский, весь подобравшись.
- Кстати, почему? Вы хоть что-нибудь получаете от него за это?
Он вдруг улыбнулся, хитро сверкнув глазами, и как-то загадочно, с непонятным умыслом посмотрел на меня.
- Что получаю? – Верховенский наклонился ко мне, продолжая улыбаться. – Хотите знать?
Я чувствовал его дыхание на своей щеке.
- Хочу.
- Видите дверь слева? Комната всегда пустая, там стоят ненужные хозяйке вещи, их мало, вы не споткнетесь. Пройдете туда сейчас, и прошу – не удивляйтесь ничему, знайте, что всё – слышите? – всё идет как надо. На стене справа, около двери, висит зеркало, над зеркалом вы найдете… ха-ха! – он неожиданно прервался на смех и так же быстро смолк, сохранив заговорщицкую улыбку. – Впрочем, вы сами увидите потом. Не шумите и не зажигайте свет, для вас же лучше будет.
Снова сев прямо, Верховенский замолчал. Возникла неловкая пауза. Я всё думал, что бы такого сказать, чтоб разрядить обстановку, однако этого не понадобилось – Ставрогин увел Верховенского к себе, как это всегда и происходило. Затащил он его в комнату, ухватив за запястье грубым и очень уж невежливым движением, так, что Верховенский даже споткнулся, чуть не стукнувшись об дверной косяк.
Несколько минут я просидел, в недоумении оглядывая гостиную. Никого сегодня не было, и сейчас это шло мне только на пользу. Решившись, хоть слова Верховенского не были понятны мне до конца, я потянул на себя дверь и вошел в комнату. Там действительно было темно, и освещалось всё только тусклым ночным светом из незанавешенного окна, который расплывчато выделял из тьмы силуэты разнообразных комодов, вешалок и шляпных коробок.
Недолго подумав, я заперся на крючок. Зеркало обнаружилось по характерному отсвету в темноте. Аккуратно подойдя к нему, ни обо что не споткнувшись, я провел ладонью по стене над зеркалом. Ощутив в одном месте некоторую податливость, я понял, что здесь не до конца оторван небольшой клочок обоев.
Смутное предчувствие возникло у меня. Происходящее всё сильнее напоминало горячечный сон. Не то что бы я не ожидал в своей жизни подобного предложения, совсем нет. Я не удивился бы, предложи мне это, к примеру, Ставрогин или кто еще, но подобная выходка со стороны Верховенского несколько удивляла. Я считал его ранее относительно невинным и вообще полагал, что испортил его именно Ставрогин. Во всяком случае, если это и было так, то Верховенский быстро понял, какого поведения от него ждут.
Решив, однако же, не отвлекаться на раздумья, раз уж представился такой случай, я отогнул кусочек обоев и действительно обнаружил проделанный кем-то крохотный глазок, через который я мог видеть происходящее, но через белую дымку. Видимо, там висела штора, которая, впрочем, не сильно беспокоила, потому что смотреть пока было не на что: Ставрогин и Верховенский разговаривали, но негромко, так что, я не мог разобрать слов.
Ставрогин, в расстегнутой рубашке и с довольно доброжелательным лицом, располагался в кресле, держа в руках черную трость с тяжелым набалдашником, а Верховенский сидел рядом, на полу, подобрав под себя ноги. Ставрогин что-то говорил ему – тихо и с видимой нежностью, время от времени гладя его по голове и вороша ухоженными пальцами волосы.
Продолжалось это долго, я решил было, что надо мной намеренно издеваются, и уже собирался бросить это бестолковое занятие, когда Ставрогин, схватив Верховенского за подбородок, принудил посмотреть на себя, потому как тот перед этим старательно отводил взгляд, то ли от смущения, то ли от страха. Предположив, что Ставрогин сейчас начнет целовать и всячески ласкать его, я затаил дыхание. Как я был наивен!
Произошедшее за этим изрядно удивило меня: он вдруг ударил Верховенского по лицу, с размаху дав пощечину. Хоть мне и сказали, что ничему удивляться не нужно, я неприятно вздрогнул, потому что, во-первых, это было совсем не то, чего я ожидал, во-вторых, никогда еще не доводилось мне видеть, как бьют человека, который на это, видимо, заведомо был согласен.
Чем дольше я наблюдал, тем сильнее силился понять, что происходит. То ли они разыгрывали какую-то сцену, то ли Верховенский действительно провинился, но, так или иначе, Ставрогин что-то нещадно выговаривал ему, сильно встряхивая его на каждом сказанном слове. Говорил Ставрогин громче, чем в самом начале, поэтому до меня фрагментарно долетали обрывки ругательств – довольно грязных и оскорбительных, которые я бы спокойно вынести не мог. Впрочем, Верховенский тоже их спокойно не выносил: он вроде бы начал плакать и заслоняться руками. Ставрогин оттолкнул его, съежившегося от испуга, немного смешного в своем узком сюртучке.
Я, замерев, смотрел, как он избивает Верховенского, замахиваясь тростью и нанося тяжелые удары по телу, и не верил происходящему. Трудно было поверить в то, что я прячусь, как вор, в темной комнате, заполненной всяческим отжившим своей век хламом, и наблюдаю, как один человек избивает другого. Еще труднее было понять, как это может вызывать удовольствие.
Потому что у меня это удовольствия не вызывало. Ощущение было какое-то гадкое, будто меня втянули в преступление, которое, кроме того, оказалось весьма гнусным и нелепым. Ставрогин тем временем вроде бы прекратил избивать бедного нигилиста и принялся раздевать его, сбрасывая небрежно сюртук с его плеч. Я снова понадеялся, что теперь-то увижу ожидаемое, но опять остался в дураках!
В действиях Ставрогина не было нежности, он совсем не жалел Верховенского, который пытался высвободиться, отчаянно всхлипывая, однако Ставрогин легко удерживал его, нанося удары по лицу, когда тот слишком уж начинал шуметь. Он брал Верховенского силой, закинув его ноги себе на плечи, Верховенский же лишь придушенно стонал, и стон его иногда превращался в сухой хрип.
Резко опомнившись, я отошел назад и снова оказался окружен со всех сторон мраком нежилой комнаты. Сначала все показалось слишком темным, однако уже скоро зрение привыкло, и силуэты снова стало возможно различить. Я глупо стоял перед зеркалом, видя отражение своего обескураженного лица и разлапистую тень вешалки за моей спиной. Если бы не хрипы, то можно было подумать, что эта ужасная картина мне только примерещилась в болезненном бреду. Я не успел разглядеть, душит ли его Ставрогин или нет, да и не было мне это интересно. Все сильнее я осознавал, что нигилист жестоко подшутил надо мной, намереваясь, видимо, напугать меня или смутить. Конечно, это могло быть и указанием со стороны Ставрогина, однако я твердо был уверен, что это дело рук Верховенского, иначе и быть не могло.
Обратив внимание на то, что больше не слышно хрипов, я почему-то напрягся, сильно испугавшись, что его только что удушили. Хоть Верховенский и поглумился надо мной, но быть причастным к его смерти как-то не хотелось. Снова заглянув в глазок, я облегченно выдохнул: оба были живые и снова разговаривали, весело посмеиваясь. Верховенский, в одной лишь рубашке, сползшей с левого плеча, сидел среди смятых простыней и явно сдерживался от того, чтоб не захохотать в полную силу.
Вдруг он посмотрел в мою сторону. Я обмер и подумал уж, что мне показалось, однако вслед за ним повернул голову и Ставрогин. Верховенский не выдержал первым и громко рассмеялся, сразу же раздался новый взрыв хохота – смеялись уже оба.
Резко отступив назад, я произвел достаточно сильный шум, врезавшись спиной в вешалку и уронив несколько коробок, которые со стуком раскатились по полу, но теперь уже мне было всё равно.
Я не стал ждать их и ушел, намереваясь отправиться домой. Шагая по слякотной жиже из грязи и тающего снега, я кутался в воротник и досадливо ругался. Я не сердился на Верховенского, нет, вряд ли он знал, что меня отвратит такое, в шутке его не могло быть злого умысла. Однако же это изрядно выбило меня из колеи.
Это произошло полтора месяца назад, и всё это время я его нигде не видел. Сейчас же Верховенский спал прямо передо мной, все в том же сюртуке, замотанный в плед. Руки его расслаблено покоились на потертом небольшом саквояже, стоявшем у него на коленях. Подумав, я решил пока что нигилиста не будить, но все же избавил его от некоторых неудобств, аккуратно сняв с его переносицы очки и положив их на стол. Под солнечными лучами они отбрасывали причудливую тень с двумя синими прозрачными пятнами, которая мерно покачивалась в такт стуку колес.
Спал Верховенский еще часа два, проснулся как раз в тот момент, когда я уже положил руку ему на плечо и собирался слегка потрясти. Несколько раз он моргнул, выходя из сна, растерянно поглядел на меня, на тень на столе. Он определенно не ожидал увидеть меня здесь.
- Что это вы, Петруша, из Петербурга уезжали? – сразу спросил я, не здороваясь. Мне хотелось застать его врасплох, и на то были особые причины.
- Я ездил к отцу, - сонно пробормотал он, - решал вопрос с наследством.
- У вас и наследство есть?
- Есть.
- А я вас, знаете ли, потерял из виду совсем, - проговорил я. Верховенский настороженно посмотрел на меня, видимо, усмотрев в моих словах угрозу. Вернув на нос очки, он еще сильнее закутался в плед и спросил:
- А зачем это вы меня искали?
- Да хотя бы для того, чтобы узнать, что это вы такое вытворили тогда и зачем?
Он вдруг рассмеялся восторженно, услышав мой вопрос, я аж вздрогнул от такого резкого звука. На шум обернулся один из офицеров, сидящих недалеко, и презрительно фыркнул, увидев Верховенского, но тому, казалось, было все равно – он только продолжал смеяться, потирая руки, ерзая на месте от нетерпения, чуть ли не дрыгая ногами, как ребенок.
- Вы до сих пор обижаетесь? – лукаво спросил он. – Будет вам, я ведь просто пошутил, мне было скучно, только и всего.
- Верно выходит, что это ваша идея, а не Ставрогина?
- Верно, моя, - подтвердил Верховенский и вновь покатился со смеху, - вы просто всегда приходили в одиночестве да сидели в кресле, смотрели на других, а больше ничего и не делали, это-то и смутило меня, понимаете? Потому и предположил, что вы любите смотреть. Вас только что-то отвратило тогда, и мы вас не нашли, куда вы убежали?
Он, как обычно, наговорил слишком много, и все вопросы, которые я хотел задать, перемешались в голове.
- Вы действительно не поняли, - начал я, - что меня отвратило?
Верховенский только отрицательно помотал головой.
- Да всё отвратило, Петруша. Как вы это терпите? То есть, вас действительно именно так устраивает? И устраивало до Ставрогина?
- Я вот всё никак не пойму, - вдруг с любопытством посмотрел он на меня, - почему вы ко всему, что связано со мной, примешиваете Ставрогина? Не из-за того ли, что я рядом постоянно и угодлив? То мысль ему припишете, хоть это и моя мысль, то навесите на него невесть что.
Я окончательно запутался:
- Так вы разве не… Нет разве?
- Естественно, - хмыкнул Верховенский, - разве могу я так, чтоб безотказно? Вы просто не понимаете сути, вот вам и всё.
- И всё же, - продолжал я расспрашивать его, - мне неясно одно. Почему именно меня, а не кого-то другого?
- Почему? Потому что вы заинтересовали меня.
Бросив на меня значительный взгляд, который можно было истолковать только однозначно, он замолчал в ожидании. Я не знал, что и говорить. Что ж, это можно было предугадать, да и мне следовало догадаться об его намерениях уже тогда.
- Вы хотели показать мне, чего хотите от меня?
- Да, - не сводил с меня глаз Верховенский, - но я ошибся, как видите, потому что склонности в вас нет, поэтому какая теперь разница, что тогда случилось, правда ведь?
Казалось бы, сказанное должно было положить конец этой глупой и совсем уж несуразной истории, потому что я хотел уже перевести разговор на другую тему и больше никогда к этому не возвращаться. Однако наглая гримаса Верховенского, откровенно смеющегося над моим неловким положением, вызвала у меня вдруг странное желание что-то ему доказать, чтоб не видеть больше на его лице самоуверенного выражения.
- А если появилась склонность? – с вызовом спросил я. Заметно было, что его это изрядно смутило, впрочем, продлилось это не более нескольких секунд, потому что он довольно быстро вернул прежнюю гримасу на место.
- Я вам, может быть, не верю, - заявил он, закинув ногу на ногу, - доказать-то вы не можете.
- Могу, - твердо продолжал я настаивать на своем. Верховенский снова смешался на миг и только неразборчиво хмыкнул.
- Мы ведь вместе выходим, так ведь?
- Так и есть.
- Я квартиру снимаю недалеко. Если вы, Петруша, никуда не торопитесь…
- Не тороплюсь! – резко перебил он меня, странно сверкнув глазами. – У меня нет срочных дел, так что я в вашем распоряжении. Точнее, вы в моем. Потому что, - усмехнулся он, - я не имею пока основания вам верить.
- А вы и тут ни во что не верите. Это временно.
Оставшуюся часть пути я мучительно раздумывал, зачем вообще это сказал и как теперь выходить из положения, потому что никогда не поднимал руки на невинных людей и совсем не представлял, что буду делать с Верховенским. Конечно, я видел, что с ним делал Ставрогин, но это все было настолько чуждо мне, что избитый нигилист мог вызвать у меня только жалость и желание помочь, а вовсе не то, чего он ожидал. Однако отступать назад было уже поздно.
Так я утешал себя до самого вокзала и всю дорогу до квартиры. Когда мы шли ко мне, Верховенский курил и улыбался, показывая зубы, обходил лужи, насколько это было возможно, стараясь сохранить аккуратный вид, и то и дело пускал дым в мою сторону.
- Прекратите это, Петруша, - сказал я, когда он сделал это уже в четвертый раз.
- А, вам не нравится, - радостно произнес он и тут же повторил так раздражающее меня действие. Я сдержал себя, понимая, что Верховенский провоцирует и намеренно злит меня, видимо, так и не веря, что сможет от меня что-то получить. Впрочем, он был прав.
В квартиру он вошел первым, и я видел, закрывая дверь на замок, как он нерешительно мнется, видимо, осматриваясь. Наклонившись корпусом вбок, он с глухим звуком поставил на пол саквояж, обернулся ко мне и неестественно, напряженно выпрямился. Верховенский смотрел на меня сдержанно, но несколько жадно, будто я был желанной добычей для него. Уезжая, я забыл занавесить окна, и теперь широкая полоса света расстилалась по коридору, хорошо освещая Верховенского. Я нервно осматривал его, обращая внимание на детали, которые ранее мне не бросались в глаза: излишне аккуратный галстук, накрахмаленный воротник рубашки с острыми уголками, немного болезненное лицо. В общем, представлял собою существо совсем уж оранжерейное и хрупкое.
Однако вызывал у меня только жалость, и я заставил себя вспомнить, как он нагло и совершенно бессовестно обдавал меня дымом на улице, однако чего-то не хватало, какого-то движения или слова, которое бы разрушило мое оцепенение. Тут Верховенский провел рукой по волосам, наконец пошевелившись, и именно этот жест заставил меня все-таки подойти к нему совсем уж вплотную, так, что я оказался лицом к лицу с ним.
- Вы что? – спросил Верховенский как бы встревожено, однако определенного рода удовольствие проскальзывало в его голосе. Я постарался как можно грубее поймать его за запястье и, видимо, сделал это правильно, потому как не услышал ничего неодобрительного в свой адрес.
- Ваша наглость меня раздражает, - сказал я ему и ничуть не слукавил – так оно и было.
Видя, что Верховенский безвольно стоит передо мной, я подумал, что еще можно сделать, и вдруг окончательно утвердился в своем решении. Обхватив его руками за плечи, я прихватил зубами мочку его уха, сжав зубы сильнее, чем обычно разрешал себе. Верховенский тихо простонал, и я почувствовал, как он прижался ко мне, откинув немного голову назад. Я отвел в сторону мешающийся воротник, сбив галстук, и принялся целовать Верховенского в шею. Видно было, что я его пока еще устраиваю.
Верховенский держался так, будто бы я привел его сюда силой и был настолько страшным человеком, что противиться мне уже никак нельзя было, что, впрочем, не мешало ему довольно неубедительно пытаться оттолкнуть меня, на что я лишь дал ему легкую пощечину, представив, для большей брезгливости в жесте, ползающих тараканов.
Это возымело действие: пощечина оказалась достаточно убедительной для того, чтобы Верховенский окончательно распалился, предвкушая, вероятно, ждущее его унижение. Я едва сдерживался от того, что не засмеяться торжествующе, когда целовал его, ощущая под руками мелко дрожащее тело. Всё шло должным образом, настолько, что я даже удивился тому, как Верховенский оказался предсказуем.
Убедившись, что я сделал всё, что хотел, я молча отстранился и замер на месте. Верховенский замер тоже, видимо, ожидая моих дальнейших действий, однако я всё не действовал, отчего у него на лице проступило полное непонимание происходящего.
Решив добавить завершающий штрих, я заботливо поцеловал Верховенского в лоб. Лицо у него тут же исказилось в недоумении. Он раскрыл рот, чтоб возмутиться, но, наверное, не нашел слов и так и остался стоять.
- Петруша, что с вами? – спросил я, широко улыбаясь. – Вы выглядите удивленным.
- До чего же вы сволочь, - наконец нашелся Верховенский.
- Равно как и вы.
- Спорить не буду.
Он принялся поправлять воротник с галстуком, приводя себя в порядок и, вероятно, собираясь уходить. Вдруг мне стало стыдно за сыгранную шутку, пусть даже и ответную. Я понял, что не могу выставить Верховенского просто так, без сочувствия, которое было так мне свойственно.
- Хотите чаю? - бережно, с извинением в голосе я взял его за руку.
- Что? – Верховенский искал подвох в моих словах, он настолько растерялся, что даже не отдернул руку. Я счел это хорошим знаком.
- Чаю. Не могу допустить, чтоб вы просто так ушли, ничего не получив. Хоть так – и то ведь хорошо будет.
Несколько недоверчиво Верховенский согласился, и я провел его в кабинет, где усадил в кресло, обещав скоро вернуться. Чтоб окончательно загладить вину, я принес к чаю всё, что смог найти: немного печенья, виноград и кое-какие конфеты. Чуть ли не заставив Верховенского это съесть, я всё извинялся и извинялся, видя, что он недоволен.
- Будет вам, - Верховенский махнул рукой, - мне стоило догадаться, что вы хитрите.
Это меня успокоило, и больше мы к этому не возвращались. Я спрашивал, где он был полтора месяца и куда уехал Ставрогин. Ставрогин, как оказалось, никуда не уехал, а жил здесь, не выходя на улицу всё это время.
- У него иногда случается, - пояснил Верховенский, - просто знайте и не удивляйтесь, если вдруг снова его потеряете из виду.
Мы просидели около часу. Затем Верховенский ушел, пояснив, что должен посетить Ставрогина и, если выйдет, вытащить его наконец из затворничества. Закрыв за ним дверь, я облегченно вздохнул, радуясь, что всё обошлось без лишнего недопонимания и разрешилось полюбовно.
Обычно после полудня я всегда пил коньяк, да и сегодня решил этой традиции не нарушать, хоть неожиданный визит Верховенского и нарушил немного мой распорядок дня. Однако я не обнаружил коньяка там, где обычно хранил его – на книжной полке, между Писемским и «Некуда», я как-то начинал эти книги читать, да так и не кончил.
Я отчетливо помнил, что коньяк стоял здесь, я даже видел его сегодня утром, когда оставлял Верховенского одного, пока приносил чай. Но теперь его здесь не было, и я внезапно понял, почему. Ударив себя ладонью по лбу, я бросился к окну и распахнул ставни. Мне повезло: Верховенский не успел далеко уйти, и я видел на тротуаре худощавую фигуру, завернутую в плед.
- Петруша, вы бессовестный! – крикнул я ему, высунувшись по грудь. – Бессовестный, слышите?
Он задрал голову, увидел меня и расхохотался, сверкнув на солнце стеклами очков.
- Я знал, что вы не обидитесь! – ответил он и помахал рукой. – До приятнейшего!
Когда Верховенский перешел на другую сторону улицы и скрылся в арке между домами, я потерял его из виду. Вряд ли я был зол на него. Гораздо вернее было бы называть это чувство огорчением. Высказал бы я ему всё при следующей встрече? Вероятно, нет.***
2Однако следующая встреча состоялась только через четыре года. За это время я успел жениться, собственно, по этой причине и бросил Петербург, уехав жить с Натальей Дмитриевной, дражайшей супругою моей, в имение. Естественно, что ни Ставрогину, ни Верховенскому не пришло в голову навещать меня, да и причин для этого почти не имелось. Близкими друзьями мы не были, а всего лишь имели общие точки пересечения, да и это утверждение было достаточно спорным.
Поездки в Петербург я прекратил, перестал вращаться в прежних кругах, потому как от подобного образа жизни отошел, да и не мог порядочный семьянин продолжать якшаться с нигилистами и развратниками. Жалел ли я о том, что всё бросил? Не жалел совсем, потому что это сумбурное времяпровождение было лишь средством избавить себя от надоедающей скуки, а теперь оно исчерпало себя. Я вполне был счастлив в браке, прежние мрачные мысли, иногда особенно тяжело давившие на сердце, покинули меня, оставив меня одного с Натальей Дмитриевной.
Если говорить о Наталье Дмитриевне, то отношения с ней у меня установились крайне доверительные, и я мог даже назвать ее другом, который действительно не откажет в помощи в трудный момент. Так мы и жили – размеренно и спокойно, и этот порядок не нарушало ничего. Казалось, моя жизнь наконец приобрела светлые тона и лишилась всей несуразицы, которая прежде сопровождала ее.
Удивительно, что я раньше считал моих петербургских знакомых людьми цельными, от которых можно было научиться восприятию жизни. Теперь я вспоминал их и понимал, что ни один из них не был хорош в этом плане. Студенты-нигилисты, постоянно говорящие о том, как угнетают народ, большую часть времени занимались только обсуждениями. Не то что бы я хотел, чтоб они перешли к действиям, нет. Как раз этого мне и не хотелось, не хотелось рушить прежний уклад, который меня вполне устраивал. Впрочем, они и сейчас, спустя четыре года продолжали лишь говорить, но говорили они теперь вещи гораздо более страшные и жуткие в своей конкретности.
Не было тревожно, когда они говорили об абстрактном новом обществе и абстрактной социальной гармонии. Никто ведь не мог быть уверен, что они действительно начнут разрушать старое. Сейчас они призывали к топору и убийствам, пока только призывали, но кто знает, кто знает?..
Развратное общество меня больше не интересовало, я и был там из одной только скуки. Люди, сосредоточенные на плотских страстях, больше не были мне симпатичны, и я уверен, что встреть я кого-нибудь из них сейчас вдруг, то мы бы просто сделали вид, что незнакомы.
Впрочем, к Ставрогину это не относилось, потому что его я жалел. Я видел в нем человека огромной внутренней силы, все это видели, даже тот же несчастный Верховенский, которые лебезил перед ним беспрекословно и так же беспрекословно ложился под него при малейшем намеке. Потому и лебезил, собственно говоря, силу ведь тоже видел, хоть человек и своеобразный, но далеко не дурак. Но я хорошо понимал, что Ставрогин скучает, точно как я, а то и сильнее, и попросту не знает, что с этой силой делать. Мне почему-то казалось, что рано или поздно это незнание погубит его.
Я попытался бы прикинуться посторонним при встрече с Верховенским, но это не помогло бы, потому что он не отстал бы, пока не получил требуемого – так или иначе. Пусть даже это было бы просто приветствие. У меня мелькали мысли о нем, мысли вполне ожидаемые, но, впрочем, неверные. Было время, когда я полагал, что он выбрал меня только из-за того, что увидел во мне сильного человека, которому надо подчиниться – такие, как он, всегда подчиняются сильным людям. Однако же со временем стало ясно, что сильным человеком в этой ситуации оказался как раз он. А я, как и всегда, проявил одну лишь слабость.
Собственно, я не думал, что когда-нибудь встречу его снова, да и не было сильного желания это делать. Но весной, спустя четыре года, я вынужден был наведаться в Петербург, выразить соболезнования семье князя К., который на неделе скончался. Когда я направлялся на вокзал, чтобы ехать домой, то на перекрестке улиц, возле того дома, который я когда-то посещал, встретил Ставрогина с Верховенским.
Я шел следом, и они не сразу заметили меня. На первый взгляд все было как обычно: Ставрогин шагал по мостовой, со своей привычной тростью, а Верховенский вертелся рядом живчиком, заходя то с одной стороны, то с другой. Ставрогин повзрослел и стал выглядеть очень даже благообразным барином, и посторонний человек не смог бы даже его в чем-то обвинить, не знай он о его прошлом. Верховенский наконец сбросил свой плед, впрочем, как и обличье нигилиста, и кто мог бы подумать сейчас, что он когда-то был в этом замешан? Он был все так же аккуратно и хорошо одет, но теперь уже в клетчатый костюм и круглую шляпу.
Я хотел было свернуть, но тут Верховенский обернулся и заметил меня, сразу же улыбнувшись своей привычной улыбкой – показывая зубы. Она и раньше у него походила на оскал, но теперь напоминала его еще сильнее: из-за выражения глаз, в которых улыбки или чего-то хорошего не было вовсе. Холодные, следящие глаза, чуть прищуренные. Верховенский напомнил мне гадкую змею.
- Добрый вечер, добрый вечер, - он пожал мне руку, не обращая внимания на мое молчание, - а вы тут откуда?
Я заметил, что Верховенский в перчатках, и это тоже вызвало отвращение. Всё время, пока он расспрашивал меня о новостях, о Наталье Дмитриевне («Ах, князь умер? Взаправду? Какая жалость, какая жалость, знали бы вы, впрочем, вы знаете»), Ставрогин стоял поодаль и, устало усмехнувшись, смотрел куда-то в пространство. С ужасом заметил я, что он слишком сдал и выглядит теперь, как человек, который уже давно чем-то неизлечимо болен, и, вероятно, недуг этот был не физическим, а духовным. Он так и не посмотрел на меня за весь разговор, поскольку не заметил, и я уверен в том, что это действительно было так.
Когда Верховенский узнал всё, что хотел – и теперь он мною воспользовался! – он попрощался и пожелал хорошей дороги.
- Пойдемте, Николай Всеволодович, пойдемте. Я ведь вам еще не договорил о том, ради чего всё будет, - слышал я его трескотню.
Я увидел, как на плечи Ставрогина легли руки, затянутые в черные перчатки, и содрогнулся. Верховенский поддерживал его и вёл вперед по улице, что-то оживленно рассказывая, сохраняя злую улыбку. А Ставрогин шел, не скидывая с себя рук и не сопротивляясь, молча слушая Верховенского, как уставший, больной человек или равнодушный ребенок.***
3Я больше не жил счастливо. Умерла Наталья Дмитриевна. Она долго болела, вот уже несколько лет, а в самом конце слегла с горячкой, после чего умерла в беспамятстве. В последние мгновения своей жизни она видела что-то, недоступное моему глазу. Она смотрела, будто бы перед нею действительно что-то находилось, срывала рукой воображаемые плоды и, отправляя их в рот, жевала воздух.
После похорон я ходил по комнатам и до слез из глаз осознавал, какое же всё вокруг родное, как же всё дорого мне. Дорого только потому, что было связано с Натальей Дмитриевной. Это ощущение истощало меня с каждым разом все сильнее и сильнее, и я вынужден был переехать жить в Петербург, на прежнюю квартиру, хоть это и казалось предательством, предательством перед памятью, перед моей Натальей Дмитриевной. Она долго снилась мне, и я снова и снова проживал тот момент, когда она ела воображаемые вишни, не предполагая даже, что это её порог.
Наталья Дмитриевна была теперь в лучшем мире, а я остался один. У меня действительно не осталось никого, кто мог бы излечить мою душу. Со мной были только память, приносящая боль – я хотел бы избавиться от этой памяти, но нельзя – и страх. Я никуда не выбирался и сидел с закрытыми шторами. Пил теперь не только коньяк и не только в полдень: вместе с опьянением приходила опустошающая легкость и делала существование сносным.
Ночами мучил ворох нехороших мыслей, клубок веревок с петлями, и от отчаяния, чтоб не думать об этом, я принялся за чтение библиотеки, которую когда-то собирал для солидности. Успокоение принесли злободневные книги – это стало ясно, когда я добрался до Лескова и Крестовского, у которых карикатурные нигилисты совершали несуразные действия, вроде кусания носов, и отрицали традиционный уклад, который – о, несомненно! – был так дорог автору.
Однако книги не спасли государственности, книгами нельзя было накормить народ, которому совершенно не было дела до образа Анцыфрова. Крестовский слишком недооценил нигилистов, когда писал про них «Не кусай носов!». Они и не кусали носов, а шли на плаху ради идеи, что в некоторых случаях доходило до почти религиозной жертвенности. Это были страшные люди.
Я много слышал про бушующие по всей России политические процессы, но ни на одном не присутствовал. Много говорили о провокаторах, которые могли совершенно внезапно оказаться или идейными революционерами, или убийцами, только и ожидающими того, что им разрешат губить, под любым предлогом, пусть даже и под предлогом защиты государства. Я не удивился бы, обнаружив в их рядах Верховенского: слишком уж он был нагл и скользок, такие люди всегда хорошо устраиваются в жизни.
Оказалось, я был неправ, и устроился он не так уж и хорошо. Однажды, возвращаясь домой с ночной прогулки (я предпочитал гулять ночью, когда улицы пусты от людей), я обнаружил Верховенского, который ждал меня под дверью, видимо, надеясь, что я все еще проживаю здесь. Время изменило его не в лучшую сторону. Мятая одежда, будто ее долго хранили, небрежно сложив, сидела на нем мешковато. Видно было, что Верховенский отощал; лицо, как и прежде, выглядело больным, но теперь он был болен на самом деле, потому что изредка сухо кашлял в платок.
- Я знаю, - еле слышным голосом проговорил Верховенский, - что вы уже давно поменяли идеи на противоположные и в бога веруете, но мне больше некуда идти. Я… я ничего не украду у вас.
- Я уже давно растерял все свои убеждения. Но даже если бы и не растерял, то все равно пустил бы.
Я сидел на диване, напротив Верховенского, и смотрел, как он жадно ест, хватая мясо руками, будто боится, что я сейчас всё отберу. Он был первым человеком, который навестил меня за два года. И поэтому мне сейчас нестерпимо хотелось рассказать ему обо всем: о том, что меня выбросило из жизни, о том, что никого не осталось рядом. Что я валяюсь в болотистой придорожной канаве, как безнадежно спившийся человек, что не смог найти себе места: ни в студенческих кружках, ни среди грешников, ни в обывательском существовании. Я заперся в квартире и теперь наблюдаю, как жизнь проходит мимо меня.
- Черт возьми, - воскликнул он, глядя мне прямо в глаза, - как же я рад вас видеть, как же я рад видеть хотя бы кого-нибудь живого!
- Где вы были всё это время, Петруша?
Меня беспокоило его состояние, он старался сидеть, занимая в креслах как можно меньше места, казалось, что его пугает моя большая комната, так как он безостановочно оглядывал стены и потолки, изрядно нервничая. Наконец, он решился ответить:
- Я был в крепости.
- Два года?! – ахнул я.
Верховенский лишь кивнул утвердительно, и теперь мне стало понятно его странное поведение: он привыкал к прежнему укладу и пока, наверное, не привык до конца.
- Но за что вас туда?
- Отказался от обязанностей провокатора, - сардонически усмехнулся Верховенский, глядя в пол.
- Так за это разве отправляют в крепость?
- Я через полгода только отказался, - он позволил себе тихо рассмеяться, - сбежал от них. Опостылела должность. А они вернули меня и заперли, чтоб не бегал. Честно говоря, я должен был там находиться дольше, но помогло покровительство, вы знаете, я знаком с разными людьми. Я совсем забыл… Я привык, что десять шагов и четыре шага – как келья, как гроб, и эта поганая книга первые три месяца, кроме нее и нельзя было ничего. Я это Евангелие в стену бросал, и, в конце концов, изодрал, изодрал!
Неприятно искривив лицо, Верховенский глумливо захохотал, но в смехе его явственно слышался страх перед… кем? Перед властью, которая оградила его от мира на два года? Перед богом, в которого его эта власть пыталась заставить верить?
Мне стало ужасно неловко и стыдно, до такой степени, что я почувствовал, как из глаз текут слезы, и вынужден был тут же закрыть лицо руками. Естественно, это не укрылось от внимания Верховенского.
- Что с вами? – он вскочил на ноги и обеспокоенно подбежал ко мне, бережно положил руки на плечи. – Почему вы плачете?
- Я хотел, чтоб вы пожалели меня, - голос мой сильно дрожал, - чтоб хотя бы кто-нибудь пожалел меня, но никто не приходил, потому что никого не осталось. Вы пришли, и я посчитал, что вы сильный человек, Петруша, что вы вполне… вполне можете! А вы сами настрадались, это я вас жалеть должен, я!
Я почувствовал, как он медленно, словно боясь лишний раз меня потревожить, сел рядом:
- Вы можете говорить всё, что хотите. Говорите, а я слушать буду, не молчите только, прошу вас.
Я рыдал у Верховенского на плече, бессильно обхватив его руками и задыхаясь от спазмов в горле.
- Я жить не умею, упустил всё, всё упустил! Я тогда по глупости решил, что вы все мелкие людишки, а себя посчитал полноценным, так я-то пустым оказался, вот в чем беда. Я хотел… хотел хорошо жить, полагал, что вы просто говорите, а теперь вот процессы, казни, а вы идете туда со счастием. Почему так? Почему я живу хорошо, а счастья нет до сих пор, а вы по крепостям, по каторгам, но сохраняете себя, почему? Я бы тоже пошел, если бы уверен был, что порадуюсь, но я же струшу сильнее прежнего, понимаете? Я молился раньше, жил нравственно, а он Наталью Дмитриевну забрал! Долго забирал, у меня на глазах… Пусть пишут сколько угодно, что душа вечна, но зачем Богу мучить нас? Зачем он забрал у меня её, зачем он заставил её страдать? Почему я теперь должен молиться ему, раз он нас тиранит и глумится? Одно слово, что Отец Небесный, а выходит, что дорвавшийся до власти квартальный!
Верховенский ничего не говорил, а только утешающе гладил меня по голове. Он хорошо понимал, что в таких случаях не обязательно говорить.
- Петруша, я вас презирал в прошлый раз, я всех презирал прежних, а вас особенно, потому что вы были слишком уж угодливы и противны мне, как ядовитый гад или паук, и что теперь? Я теперь плачу перед вами, а вы меня жалеете искренне… Я помню, стоял тогда между вешалок и коробок, как дурак, а вы смеялись надо мной, а потом вы меня обокрали бессовестно, а теперь только вы один у меня и есть! Я один, понимаете, Петруша? У вас остался хотя бы Ставрогин, а я совсем, совсем один…
- Ставрогин повесился. – сказал вдруг Верховенский поникшим голосом. – Уже два года как.
Я был в потрясении от такого известия, меня тут же начало бить крупной дрожью. Верховенский, видя это, еще крепче прижал меня к себе и закрыл глаза:
- Я теперь тоже один.
***
4Первого марта, спустя полгода, Верховенский снова появился у меня под дверями и снова ни с того, ни с сего, уже ближе к полуночи. Я сразу же заподозрил неладное, потому что он стучал хоть и торопливо, но слишком тихо, будто боялся, что его услышит кто-то посторонний. Отперев дверь, я действительно обнаружил там Верховенского, запыхавшегося и ослабевшего от усталости, однако на лице у него было выражение какой-то странной радости, да и непривычно блестели глаза.
- Что стоите, как истукан, пустите же меня, - быстро заскочил он за порог и сам принялся торопливо запираться изнутри, - я знаю, у вас кухарки нет уже неделю, вы от нее отказались. Это очень хорошо.
- Откуда вы это знаете? – недоуменно спросил я.
- Я все про вас знаю, не удивляйтесь.
Верховенский был излишне суетлив, и моя медлительность его явно раздражала, но, вероятно, ему сейчас было важнее объяснить мне обстоятельства дела.
- Слушайте, - он взял меня за руки, аккуратно, почти умоляюще, однако голос его был тверд, - я когда поднимался к вам, было уже темно, так что никто не мог меня видеть. Можете не волноваться, вы ни во что не будете втянуты.
- Петруша, я вас не видел полгода!
Он, видимо, не услышал меня и продолжал объяснять. Я слышал, как шумно он дышит, переводя дух.
- Учтите, что даже если к вам и придут спрашивать, то вы меня не видели, вы меня не знаете и вообще никогда, никогда не слышали мою фамилию. Особенно фамилию – ее не выдавайте. Я верю, что вы не подведете меня. Да что ж вы такой рассеянный? Сосредоточьтесь, умоляю вас!
- Царь убит, - только и сказал я ему, потому что эта мысль и мучила меня весь день, вызывая неприятное опустошение, будто меня лишили чего-то важно. Собственно, я был в смятении с обеда, с того момента, когда узнал про покушение возле Екатерининского канала, и полагал, что Верховенский, положим, хоть и не имеет подобных траурных мыслей, но все же поддержит меня и успокоит. Но он только посмотрел на меня, весь напряженный, блеснул глазами (а они у него сейчас были странные – будто чертенята в них прыгали) и спокойно произнес:
- Я знаю.
Затем, не спрашивая моего разрешения, не снимая пальто, рукав которого почему-то был измазан в саже, Верховенский прошел в гостиную, увидел оставшуюся там еще с обеда, частично съеденную курицу и принялся с жадностью поедать её.
- Скажите, - настаивал он на своем, облизывая жирные от мяса пальцы, - вы поняли, что говорить обо мне не можете ни в коем случае? Вы это сделаете?
- Я понял, конечно, понял. Вы можете рассчитывать на меня.
Я заметил, что у Верховенского сильно обгрызены ногти – совершенно нехарактерная для него деталь, вызвавшая у меня массу подозрений.
- Мне нужна серьезная помощь от вас, - он уже доел курицу, обглодав все кости, которые только можно было обглодать, - во-первых, я не ел больше суток. Неважно, что у вас есть, хотя бы что-нибудь. Во-вторых, я столько же не спал, я валюсь с ног, а засыпать в ненадежном месте мне никак нельзя. В-третьих, я должен уехать, утром, завтра же. Если у вас есть деньги, то помогите, пожалуйста. Я пришлю вам обратно почтой, как только на то будет возможность.
- А куда вы собрались уезжать, Петруша?
Он чуть оскалился, размышляя:
- Хотя бы куда-нибудь, где меня не будут искать. Поверьте, - он снова взял меня за руки и преданно посмотрел в глаза, - я не стану вас втягивать, я уйду тогда, когда будет еще темно, через черный ход! Никто меня не увидит, да и на вас не смогут выйти, потому что мы с вами виделись четыре раза за последние семь лет, понимаете? Главное, не бегите сами рассказывать. Знайте, - тут он стал действительно серьезным, - если побежите сами, то не увидите меня больше. И это не пустая угроза.
- Я вам все дам, конечно, - быстро заговорил я, снимая с него пальто, - вот только что вы…
Тут я сложил вместе все мелочи, бросившиеся в глаза, и наконец принудил себя признать, что мое предположение верно, как бы страшно мне от этого ни было.
- Петруша! – я крепко ухватил его за плечи. – Вы стреляли в царя?!
- Да черт с вами, - принялся он выворачиваться из моей хватки, - конечно, нет.
- Но вы причастны!
- Если только косвенно, - признался Верховенский, - но это еще неизвестно.
Я молча отступил назад и устало опустился в кресло, обхватив голову руками.
- Что же теперь будет, Петруша? – наконец я смог задать мучивший меня весь день вопрос. Верховенский, неотрывно глядя на меня, медленно подошел и встал на колени передо мною, это было так странно и неожиданно, что я испугался. Выражение его лица мне не понравилось, потому что напомнило о той встрече на улице, когда Ставрогин был еще жив – неприятный взгляд, как у одержимого, и тускло белеющие в полумраке зубы.
- Новый царь, - тихо рассмеялся Верховенский, глядя на меня снизу вверх.
- Зачем тогда погибли люди сегодня, если все равно будет новый царь?
- Рано или поздно царей не будет.
- Почему?!
Я никак не мог найти логики в словах Верховенского. Он и правда сделался в этот момент будто сумасшедший и глядел на меня, не моргая, застывшим взглядом.
- Царь один, - медленно и с торжеством проговорил Верховенский, - а нас много.
«Во что я ввязался? – мучительно думал я, отвернувшись, я был не в силах видеть его лицо. – Во что он меня втянул?»
- Слушайте, - он уже приобрел прежний вид, будто и не было минуты помутнения, - вы ведь понимаете, что я к вам пришел не из-за того, что вы мне что-то дать можете, а из-за того, что мне идти больше некуда. Я очень ценю вас и не хочу вас губить, понимаете? Я не исчезну бесследно на этот раз, как тогда, я пришлю вам открытку, как только будет возможность. Неподписанную открытку, но вы ее узнаете – там будет озеро. Фамилия может быть любая, но вы знайте, знайте, что если она придет, то она от меня, это будет значить, что я жив и еще могу вернуться. Я не был у вас полгода, потому что втягивать не хотел, иначе вас бы затащили в это против моей воли, ведь ваша молодость против вас и старые ваши связи тоже!
Чем дальше он говорил, тем сильнее он обхватывал мои колени руками, голос его начинал дрожать, а глаза заблестели уже совсем не от радости.
- Не нужно оправдываться, Петруша, я вам верю! Вставайте же, зачем вы передо мной так? Мне все равно, что вы сделали, пусть даже вы и стреляли сами, какая ведь теперь разница? Вы хотели есть, садитесь, я вас покормлю, садитесь же.
До утра я не спал, чтоб растолкать Верховенского, если кто-то все же придет за ним, чтоб он смог сбежать через черный ход. Он спал на диване, в уличном платье, готовый к тому, что его начнут искать. Подложив руку под голову, подогнув ноги, он лежал на боку; правая рука его свисала вниз. Я вдруг остро ощутил нежность – такой уж Верховенский был беззащитный и слабый во сне. Тихо подойдя к нему, чтоб не разбудить, я мягким движением убрал прядь волос с вспотевшего, горячего от температуры лба. Бедный, бедный Петруша!
Перед рассветом я разбудил его, помог надеть пальто, дал с собой в дорогу еды и денег.
- До встречи, - сказал он на прощание, - еще свидимся.
Вдруг, неожиданно смешавшись, Верховенский поцеловал мою руку, попрощался еще раз и исчез в темноте лестницы.
Никто ко мне так и не пришел с расспросами, в этом расчеты Верховенского оправдались. Никто, вероятно, даже подумать не мог, что я буду прятать дома политического преступника, поэтому я им не был нужен. Участников покушения повесили после суда, а место убитого Александра занял другой Александр.
В августе мне пришла по почте открытка, от некоего Линдерса, которого я, конечно же, не знал. Пустая, незаполненная открытка с акварельным изображением озера в сине-красных закатных тонах. Это означало, что я еще могу ждать.
@темы:
фикло,
"Бесы",
фандомное