Название: Мёртвые образы
Автор: Нигилист Обсессивный
Канон: "Бесы" (автор - Достоевский Ф.М.), "Братья Карамазовы" (автор - Достоевский Ф.М.)
Размер: миди, 5265 слов
Пейринг: Иван Карамазов/Пётр Верховенский
Категория: слэш
Жанр: ангст, мистика
Рейтинг: R
Предупреждения: нонкон, асфиксия, смерть персонажа, фантастические существа
Краткое содержание: Верховенскому нужна помощь, и он находит её.


1Петр Степанович приехал в Лозанну как раз накануне сентября, месяца солнечного и сухого, как это обычно здесь бывало. Приехал даже с настоящим паспортом, что могло бы удивить стороннего наблюдателя, который, существуй он на самом деле, не ожидал бы такого исхода произошедшего, зная о противозаконных делах Верховенского. Впрочем, если бы наблюдатель этот был внимателен к его биографии, то наверняка знал бы и про его петербургские признания в Третьем отделении, и про дальнейшие доносы, и про обязанности провокатора, которые Петру Степановичу пришлось принять по воле обстоятельств, что легко объясняло его безнаказанность и свободное передвижение по Европе.

Но сейчас он приехал не с поручением, а сам по себе, приехал, впрочем, неожиданно, почти убедив себя, что едет отдохнуть от России, однако же смутно понимал, что бежит от взятых обязательств, которые теперь стали его тяготить, хотя и позволяли воплощать некоторые особенно противозаконные, но оттого такие желанные планы. Здесь, в Лозанне, Петр Степанович вовсе не собирался воплощать мысли такого рода, потому как прибыл не для этого, да и не было в этом должной выгоды, которая наверняка сподвигла бы его на подобное.

Гостиница, куда Верховенский заселился, была окружена небольшим парком и стояла аккуратным коробом среди множества пересечений узких улиц, проходя по которым можно было увидеть цветочные горшки в открытых окнах нижних этажей, вытянутые спички фонарных столбов и темно-зеленые, почти черные кустарники, название которых не было известно Петру Степановичу.

Когда Верховенский петлял в этом сплетении кварталов в поисках нужного адреса, его внимание вдруг привлекло яркое пятно, крикливым и быстрым мазком проскочившее на периферии зрения и очень Верховенского вдруг встревожившее. Вернувшись на несколько шагов назад, Верховенский понял, что этим пятном оказался красный платок, видимо, потерянный кем-то в спешке и лежащий теперь в густой черной тени кустов, плотно сбившихся в один опрятный зеленый ком. Платок лежал, образуя бесформенную фигуру из хаотичных складок ткани, и Петру Степановичу вдруг показалось, что где-то там, под этими многочисленными складками, притаилось гадкое насекомое вроде мухи или паука. Верховенский не мог объяснить, чем именно вызван это странный и абсолютно нелепый в своей глупости страх, однако все же наступил резко на платок. Поддев его после мыском ботинка и перевернув, Петр Степанович убедился, что нет там никакого насекомого – ни мухи, ни паука.

Однако паук сидел у него под самым сердцем, навязчиво напоминая время от времени о совершенном и заставляя снова испытывать липкий удушающий страх, который охватил Верховенского в ту ночь. Он не знал, кем является это насекомое, обитающее в его душе уже вот шесть лет, но уверенно мог сказать, что совестью оно точно не являлось, потому как мысли, возникающие неожиданно, с пробуждением паука, заставляли лишь мучиться, снова всё переживая, однако к раскаянию эти мысли не призывали совсем. Если бы даже Петр Степанович и раскаялся, то это вряд ли спасло бы его, потому что знал: в заключении он начнет всматриваться в себя и на самом дне души своей увидит бездну, после чего окажется совсем беззащитным. Паук несомненно это почувствует, вылезет из своей клетушки с заплетенными паутиной, покрытыми пылью и жиром углами, сам тоже пыльный, жирный, безобразный, и лениво, неизбежно, согнутыми черными лапами начнет плести Верховенскому петлю, в которой тот рано или поздно удавится.

Наконец видение покинуло его, и Петр Степанович, вздохнув с видимым облегчением, направился прочь от того места, где лежал красный платок.

***

2Ночь за окном наводила нехорошие мысли, хоть всё вокруг и выглядело умиротворенным, впрочем, Верховенский знал причины этих мыслей, знал, что его кто-то страхом изводит, но почему-то именно здесь, в этой небольшой комнате с неуклюжей мебелью и широким окном, Верховенскому было особенно неуютно. Лунный свет косыми полосами пересекал комнату, погружая во тьму неосвещенные фрагменты стен и неприятно обеляя другие до полной ясности деталей, выхватывая из общего интерьера строгую деревянную раму зеркала, шляпу Петра Степановича, лежащую на комоде, и пустую, с узким горлом вазу. Когда начинался ветер, ветви деревьев за окном качались, и белые пятна тут же приходили в движение, осветляя уже совсем другое, делая помещение похожим на живой организм, который вот-вот истончится и оставит после себя один лишь каркас. Находиться в таком окружении было невыносимо, поэтому Верховенский решительно поднялся с кресла и как можно скорее вышел наружу – в ту часть парка, откуда было видно окно его номера. На открытом пространстве Петра Степановича уже ничего не мучило, впрочем, так было всегда, даже если и ночь, даже если и темень.

Оглядевшись, Верховенский понял, что обзор из его номера был не такой уж и хороший, потому что под деревьями обнаружилась скамья. Скамья, впрочем, не пустая: там сидел человек, нервно сложивший руки на груди и задумчиво клонивший голову вбок. Петр Степанович не видел, в каком направлении смотрит незнакомец – мешали отблескивающие стекла очков, однако ясно видел его фигуру, несколько надломленную, надломанную даже нервически.

- Надо же, и вы здесь, - вдруг сказал незнакомец, оборотившись к Верховенскому, и тот вдруг понял, что незаметно для самого себя успел подойти довольно близко.

- Вы меня знаете? – озадаченно спросил Петр Степанович, пытаясь вспомнить, где мог видеть его. Видеть определенно мог, однако воспоминание это было слишком прозрачным и быстро ускользало, как только Верховенский пытался вспомнить его окончательно.

- Здоровые люди в глухую ночь сюда не приходят, - пояснил незнакомец, - я не представился, кстати. Карамазов.

Верховенского вдруг охватила злоба, вызванная насмешливым нахальством, которое было едва заметно, но все же проскальзывало в словах Карамазова, и вместо того, чтоб представиться, он лишь процедил едко:
- Да вы сами-то здоровы?

- Признаться, нездоров, - неожиданно признался Карамазов, зачем-то усмехнувшись одним лишь уголком рта, будто уже представлял изумленное лицо собеседника, чему собирался радоваться, - нездоров душевно. Я лечился здесь, от галлюцинаций и помутнения рассудка, но так до конца и не вылечился. Знаете, мне мерещится… Как вас, кстати, зовут? Вы не представились, весьма невежливо с вашей стороны.

- Петр Степанович, - ответил окончательно сбитый с толку непонятным разговором Верховенский.

- Не хотите, значит, свою фамилию мне раскрывать. Все равно ведь узнаю. Так вот, Петр Степанович, мне уже который год мерещится черт.

- Черт?

- Именно, черт, причем, самый настоящий. Возможно, он даже реальнее, чем вы, в плане физического существования.

Сказав это, Карамазов наконец умолк, быстрым движением поправил очки и снова нервно сплел руки, будто защищаясь от кого-то невидимого.

- Да что вы такое несете?! – Верховенский был раздражен еще сильнее, чем раньше. Решив, что не стоит зря терять время с умалишенным, он резко развернулся и начал уходить обратно в гостиницу.

- А я ведь тоже здесь живу! - слышал он, как Карамазов крикнул ему вслед. – Вы меня еще здесь встретите!

Вернувшись в номер, Петр Степанович до самого утра не мог заснуть, раздумывая о болезненном сходстве Карамазова с человеком, которого уже нет и не могло быть, однако ж мелкими чертами он все же воплотился в этом странном, возможно, действительно умалишенном незнакомце. Теперь Верховенский даже мог сказать, в какой момент проскочила в мыслях его вовремя не замеченная искра узнавания: эта легкая ухмылка, больше выглядящая так, как будто человек хочет торжествующе расхохотаться над тем, как оставил собеседника в дураках, но сделать этого не позволяет незавершенная провокация, наподобие ставрогинских.

Петр Степанович хорошо помнил в Николае Всеволодовиче это стремление показаться хуже, чем есть, стремление оговаривать себя, убеждая других, что он действительно когда-то совершал аморальные поступки. Другое дело, что поступки эти Ставрогин совершал не из-за того, что изначально был к ним склонен, а лишь из-за одного того факта, что они осуждались обществом и считались в глазах этого самого общества грехом. Другое дело, что Ставрогин совершали их исключительно ради того, чтобы в очередной раз почувствовать жгучее, но столь приятное ему чувство вины. Другое дело, что Ставрогин иногда не совершал никаких поступков вовсе, а только лишь выдумывал их, однако же, несмотря на всю их иллюзорность, один из этих придуманных призраков в конечном итоге привел его к петле.

Петр Степанович ведь все потом разузнал. Никакой девочки и впрямь не было, а существовала она лишь в разуме Ставрогина, существовала тяжким грузом, который не имел телесности, но все же раздавил существовавшего ранее человека. Вся беда была в том, что Петр Степанович увидел это слишком поздно, слишком поздно он смог верно растолковать все слова, сказанные Ставрогиным, верно понять выдающие его случайные взгляды, в которых явственно виднелась скорая смерть. И это запоздалое понимание было одной из самых мучительных ошибок Петра Степановича.

Окончательно были ясны теперь и ничем не объяснимый, неожиданный смех в пустоту, и осмысленные взгляды, направленные туда, где никого не было и не могло быть вовсе. Всю свою жизнь Николай Всеволодович шел по мосту, а до конца его так и не перешел – на середине пути повесился. Верховенскому отчаянно хотелось вернуть всё назад и не допустить случившегося или хотя бы извиниться перед Ставрогиным за то, что не понял вовремя, не смог остановить, но ни одно, ни другое не представлялось возможным.

***

3Петр Степанович не выспался в эту ночь совершенно, поэтому к завтраку вышел, сонно зевая, еще не до конца проснувшись. Однако, постояв некоторое время в сомнениях, решил завтрак отложить и решить другой, гораздо более серьезный вопрос, к тому же, от нахлынувших воспоминаний – и о Ставрогине, и о другом тоже – кусок в горло не лез.

Верховенский смог узнать номер комнаты, где поселился Карамазов, но долго искал, потому что устроена гостиницы была несколько неудобно, в основном, из-за центральной лестницы, которая спиралью поднималась вверх и полного отсутствия табличек с номерами этажей. Трудно было сказать по планировке, расположены ли, например, эти два коридора на одном этаже или же на разных. Петр Степанович чувствовал из-за этого небольшое облегчение и был рад хотя бы такой отсрочке, потому как всё еще сомневался в том, что задуманное воплощать действительно стоит: слишком уж нелепа была эта идея.

Хождение не могло продолжаться слишком долго, и Верховенский наконец остановился перед дверью и постучал – сначала тихо, а потом уже громче, потому что совсем не слышал шагов по ту сторону двери. На стук никто не отреагировал: ни подошел, ни отозвался. Петр Степанович уже выдохнул было с облегчением и засобирался уходить, как вдруг, обернувшись, увидел далеко в начале коридора знакомую фигуру. Карамазов почему-то стоял на месте, в арке проема, всё так же сложив руки, как и ночью; за спиной его ярко отсвечивала тяжелая коридорная люстра, которая ловила своими тяжелыми стеклянными гранями лучи рассветного солнца, разбрасывая их полупрозрачными бликами по стенам.

Приглядевшись, он понял, что Карамазов его рассматривает, не сдвигаясь почему-то с места. Петру Степановичу стало не по себе.

- Карамазов! – позвал он его, чувствуя некоторую дрожь в голосе. – Я вижу, что вы смотрите. Подойдите лучше сюда.

Ничего не отвечая, Карамазов двинулся к нему, чуть втянув голову в плечи. Шел он неторопливо, будто бы знал, что теперь уже Верховенский не передумает и не пойдет обратно.

- Доброе утро, - он быстро пожал руку Петру Степановичу, когда был уже близко, - хорошо, что вы пришли, Верховенский.

- Откуда вы узнали мою фамилию?

- Внизу сказали, - бесхитростно и как-то отстраненно ответил Карамазов. Он вообще выглядел крайне задумчиво, и взгляд его постоянно терял фокус, блуждая по окружающим его предметам совершенно хаотично. Петр Степанович испытал некоторое раздражение: даже через перчатки он почувствовал, что пальцы Карамазова холодные и слишком расслабленные, будто у покойника.

Всё в Карамазове было как-то неправильно и перекошено: фигура с уклоном вправо неприятно сочеталась с головой, чуть клонящейся к левому плечу, образуя тревожащую диспропорцию. Сцепленные вместе руки с немного узловатыми и слишком длинными пальцами заставляли Верховенского тревожиться еще сильнее.

- Я пришел к вам за помощью, - отважился заговорить Петр Степанович, сглотнув стылый комок, образовавшийся в горле, - моя просьба прозвучит странно, но все же прошу не отталкивать меня. Я когда-то знал человека, перед которым безмерно виноват, перед которым я должен извиниться, но сделать этого не могу, потому что он… Потому что он умер. А вы мне его очень сильно напоминаете, я и подумал, что вы можете…

- Могу, могу, конечно, - с легкой насмешкой в голосе пробормотал Карамазов, сухо блеснув темными глазами, - я, собственно, для того и здесь, чтоб помочь вам. Продемонстрировать, так сказать, всё, что вы сделали, разъяснить.

- Что я сделал? – страх пробрал Верховенского. – Я ничего не сделал, о чем вы?

- Вот сейчас и посмотрим, действительно ли это так. Что ж, пойдемте, не стойте. Хоть времени и нет, но оно нам дорого.

С этими словами Карамазов повел Петра Степановича вперед, к лестнице, липко обхватив его за плечи, чтоб тот не упал. Верховенский и правда вдруг почувствовал себя неважно: плохо гнулись ноги, всё плясало вокруг, замутнение на периферии зрения мешало как следует смотреть. Пётр Степанович ощущал, как быстро в организме возникают рвотные позывы, настолько сильные, что он уже подносил руку ко рту, дабы сдержаться, однако они тут же сходили на нет, уступая место новым.
- Что происходит? – задыхался Верховенский. Карамазов молчал, продолжая подталкивать его вперед. Коридор уже должен был закончиться, однако лестница находилась на том же расстоянии, что и раньше, хотя Петр Степанович мог поклясться, что прошли они уже достаточно много. Карамазов силой принуждал его идти, но вязкость воздуха мешала Верховенскому, давила снаружи, сжимая голову и тело. Далеко впереди маячила раздавшаяся, сверкающая люстра, отбрасывающая блики на приятные бежевые стены, Петр Степанович не мог дождаться, когда они уже будут там, поняв, что именно там все станет иначе. Наконец одинаковые двери, сменяющие друг друга, закончились, и Карамазов вытолкнул Верховенского на лестницу.

Петр Степанович почувствовал, что его больше не мутит, широко вдохнул, хватая ртом теплый воздух и вдруг закричал, закричал во всю силу, потому что увидел, что его окружает теперь. Люстра, отвратительно пахнущая полынью, непомерно раздалась, прорезая стеклянными гранями воздух, раня бликами потрескавшиеся стены. Из рваных щелей, с громким журчанием, булькая и пузырясь, текла густая темная кровь.

- Почему? – вопил Петр Степанович, отчаянно хватаясь за клонящегося вбок Карамазова. – Почему? Что происходит?!

Бросив взгляд назад, в темноту уходящего вдаль коридора, Верховенский вдруг рванулся туда, хоть и видел, что заканчивается коридор темнотой, но ощутил вдруг резкий рывок: Карамазов цепко ухватил его за волосы и грубо вернул назад.

- Вам туда уже нельзя, Петр Степанович, - почти ласково, хотя и сухо сказал он. Верховенский почему-то ощущал, как пальцы Карамазова обхватывают его заднюю часть черепа полностью. Посмотрел на другую руку и обмер: на каждом пальце он насчитал по четыре или пять фаланг. Карамазов проследил, куда был направлен взгляд Верховенского.

- Что вы так пораженно смотрите? Вам дан был знак вчера, почему вы удивляетесь? – его неестественно длинные пальцы аккуратно касались лица Петра Степановича. – Вы ведь уже давно живете в ожидании меня, разве не так?

- Вы кто? – стонал Петр Степанович, рыдая и содрогаясь от отвращения. – Вы что? Откуда вы взялись, почему я?

- Прекрасно знаете, кто я, зачем лишние вопросы задаете? Я ведь говорил уже, что мне сказали вашу фамилию внизу. Теперь-то вы смекаете, в чем дело, Петр Степанович? Теперь понимаете?

- Нет, нет, нет! – умоляюще кричал Верховенский, силясь освободиться, оттолкнуть от себя держащее его существо. – Я не знал! Если бы знал, то ни за что бы не убивал!

Карамазова бесплодные попытки Петра Степановича освободиться не беспокоили вовсе, он тащил его вниз по лестнице, продолжая вести с ним разговор.

- Какой прок от того, - рассудительным тоном говорил он, - что вы будете жить без греха из-за одной лишь корысти? Так сможет любой. А вот удержаться от греха, если все обстоятельства к этому располагают, это совсем другое дело. Вы вот не смогли.

- Нет, нет, пожалуйста! Этого… этого нет! Бога нет, ада нет! – горестно стонал Верховенский, с какой-то неуместной надеждой в голосе.

- Кто вам сказал, что это ад? Мы только начали дорогу. Прекратите сопротивляться, Петр Степанович, уже слишком поздно для этого.

Окончательно отчаявшись, Верховенский покорился, позволив вести себя вниз по лестнице, то и дело спотыкаясь на скользких от крови ступенях. Он говорил вполголоса что-то неразборчивое и горько всхлипывал; крупные слезы текли по его щекам. Журчание доносилось отовсюду, проникало в разум, и Петр Степанович в ужасе закрывал уши ладонями, однако звук не прекращался, будто был и внутри него.

- Давайте-ка сюда, - Карамазов тем временем вволок Верховенского в коридор, который находился этажом ниже, и остановился перед дверью, совершенно неотличимой от других. Петр Степанович, обмерев от страха, пытался отойти как можно дальше от нее, ужас был написан на его лице.

- Вы хорошо знаете, кто здесь. Вы часто вспоминаете о нем, слишком часто. Собственно, он поэтому и находится тут.

- Я не хочу! – заикаясь, плакал Верховенский. – Не надо…

Как он ни упирался, но Карамазов все же раскрыл дверь и толкнул Петра Степановича в спину, так сильно, что тот полетел на пол и ударился лицом о половицу. Продолжая всхлипывать, Верховенский поднялся и увидел вокруг себя точно такую же комнату, где все и произошло тогда: тусклое зеркало, скудная обстановка, свеча на столе, темнота.

- Я не хочу, не хочу! – кинулся он к двери, ухватился за ручку, но она только эпилептически дергалась из стороны в сторону от его рывков. Ничего не открывалось. Петр Степанович испуганно кричал, колотя в неприступную дверь руками, умолял неразборчиво о прощении, однако не слышал ответа – ни снаружи, ни в своей голове. В изнеможении сполз он на пол, стараясь не смотреть на кровавое пятно возле зеркала – уже изрядно засохшее, расползшееся по полу неприятными изгибами, проникшее в щели между половицами.

«Что я должен сделать? – лихорадочно думал Верховенский, видя, что в комнате никого нет. – Что я должен сделать сейчас?»

Свет луны, холодный, мертвенно-желтый, пронзал оконные стекла, разливаясь по комнате неприятной жижей. Петр Степанович испуганно жался к двери, глядя на то, как залитые желтым стены, будто покрытые плесенью, то и дело соскакивают со своего положения в пространстве, искривляя углы и скашивая пол с потолком. Невыносимый запах гнилых яблок набивался в легкие, вынуждая Верховенского кашлять. Закашлявшись слишком громко, Петр Степанович, к сожалению, заглушил этим посторонние звуки и заметил чужое присутствие, только когда поднял глаза. Перед ним возвышался высокий, худощавый человек, на голове которого Верховенский, к ужасу своему, заметил бордовый, отсвечивающий желтым, как и все в комнате, потёк, покрывающий сплошной коркой левую сторону головы и лицо.

Петр Степанович широко распахнул глаза, жалко вскрикнул и пополз назад, в угол, не понимая до конца, что сам загоняет себя в ловушку. Ноги вязли в половицах, удерживая Верховенского на месте, чем больше он дергался, пытаясь вырваться, тем сильнее застревал в скашивающейся комнате, а убитый когда-то им человек подходил ближе. Верховенский увязал всё сильнее, теперь уже он не мог шевелить и руками. Он дрожал, истошно рыдая от страха, от понимания того, насколько он сейчас беззащитен перед своей первой жертвой.

Убитый, действуя механически, сел сверху, чтобы удобнее было размахиваться. На его лбу, освещенном тусклым желтым светом, Верховенский явственно видел вмятины в костях черепа, напоминающие теперь пустые каверны, какие бывают от гноящихся ран. Медленным движением убитый, двигаясь, как шарнирная кукла, вынул из-за пазухи револьвер, тускло блеснувший в темноте. Петр Степанович тихо всхлипнул, присмирев под злым взглядом убитого, и тут же ощутил мучительную боль в голове, ударившую резкой вспышкой, затем еще один ее импульс, и еще, и еще… Боль точечно вспыхивала, раздуваясь на миг до размеров комнаты, раскалывая череп Верховенского; он уже не мог осознавать себя полностью и слышал свой приглушенный крик. Зрение теряло четкость, оставляя перед глазами лишь черную пелену с частыми, режущими глаз желтыми мазками. Что-то коснулось его лба – холодное, невыносимо знакомое – и уже через миг размозжило голову Петра Степановича.

***

4- В первый раз всегда тяжело, - раздался голос Карамазова рядом, - впрочем, вы это и сами знаете.

Верховенский ошарашенным взглядом обвел стены, окружающие их – никакой комнаты не было, они стояли возле той же лестницы. Невыносимо громко кровоточили стены, теперь еще и пульсируя, в окнах уже не было прежнего вида – можно было разлядеть только холодную, черную пустоту. Гибкая рука Карамазова крепко обхватывала Петра Степановича за плечи, удерживая его, чтоб тот не вырвался. Свободной рукой он облокотился на перила, рука сгибалась в трех местах и стала много длинней. С перил тягостно отрывались красные крупные капли и падали на пол, мелко разбрызгиваясь.

- Пустите! – закричал Верховенский, поняв всё. – Пустите меня, вы не смеете!

Он хотел было кинуться с кулаками на Карамазова, однако тот быстро переместил сдерживающее объятие на талию Петра Степановича, обхватив его сильнее и придавив его руки к телу.

- Не деритесь, - довольно строго сказал Карамазов, - вам это все равно не поможет.

- Я не хочу, чтоб так было каждый раз!

- Вам просто не нужно было убивать так много людей, Петр Степанович. Всем всё воздастся, в том числе и вам. Думаете, вы один страдаете? Вас, наверное, сбивает с толку то, что вы больше не видите никого здесь, так и должно быть. У каждого своя обитель. Это ваша, а я ваш проводник. Как вам, нравится здесь? Всё здесь соответствует вашему выбору, даже я.

- Вы не можете так со мной! Не можете, я не… - и тут Верховенский замер от неожиданной догадки. Глаза его широко раскрылись, губы задрожали.

- Постойте… - прошептал он, безо всякой надежды глядя в одну точку, - постойте… Если я здесь, то я….

Карамазов согласно кивнул головой:
- Всё верно. Вы умерли.

- Нет… Нет…

Верховенский отчетливо помнил деревья, шумящие за окном комнаты, свой коричневый дорожный саквояж с жесткой ручкой, вкус мяса за завтраком – помнил вещи, которые продолжат существование без него и просуществуют дольше него, и будут гораздо более вещественны, чем он.

- Вы опять плачете? Ничего, вам еще долго придется плакать. Времени ведь теперь нет.

Петр Степанович молча, в ужасе, следовал за Карамазовым, который вел его за собой мимо пульсирующих кровоточащих стен еще ниже, все еще не позволяя шевелить руками.

- И Кириллов здесь? – оторопело спросил Верховенский.

- Не здесь. У себя.

- А с ним… что? Что?

- Только Кириллов сможет вам об этом сказать, - усмехнулся Карамазов, - стойте, мы пришли. Второй заход, Петр Степанович.

И, отперев дверь свободной рукой, покачивающейся в воздухе, как ломаная в трех местах дуга, он снова силой затолкал Верховенского внутрь, но тот уже не сильно сопротивлялся. Разве что, по инерции пытался выворачиваться, но лицо его застыло в страхе.

Когда за ним закрылась дверь, Верховенский уже не оборачивался, чтобы умолять об освобождении, а только замер на месте, не решаясь сделать шаг вперед. Вокруг него смыкалась тьма, пределов которой не было видно, а о границах этой тьмы можно было судить только по далеким багровым огням, мерцающим где-то далеко. Недалеко от входа стоял табурет, на котором сидел человек. К запаху гнилых яблок примешался тяжелый запах сырости, и Петру Степановичу не нужно было смотреть, кто же сидит перед ним. Он и так уже об этом знал.

- Шатов, - тихо позвал Верховенский, чувствуя, как трясутся его руки, - Шатов…

Тот обернулся на голос – излишне в некоторых местах раздутый, с чернеющей точкой выстрела во лбу, всё с тем же угрюмым выражением лица, которое он имел при жизни. Верховенский, подойдя к нему на дрожащих ногах, боязливым движением, опасаясь нападения, убрал налипшую на простреленный лоб мокрую прядь волос. Шатов поглядел на Верховенского, очень даже осмысленно и без злобы.

- Вот и встретились, - сказал он в своей обычной манере, - а вы как здесь, Верховенский? Вас, верно, повесили или свои же зарезали?

- Не знаю, - опустошенно стоял Петр Степанович, - наверное, я во сне умер. Или на ходу упал. Да ведь теперь уже все равно.

Шатов промолчал. Он глядел куда-то в темную даль, отсветы далеких огней освещали его влажное от воды лицо, слипшиеся пряди волос, с которых звучно капало, отдаваясь эхом на всю черноту, и круглую револьверную печать на лбу.

- Простите меня, Шатов…

Верховенский, опустившись перед ним на колени, обреченно обхватил его ноги, почувствовал щекой мокрую, тяжелую ткань брюк.

- Я ошибся тогда, - он почувствовал, как горячие слезы снова текут по холодной коже, - мне не следовало так с вами…

- Я прощаю вас, - Шатов сказал это даже с некоторой жалостью в голосе, - ведь теперь уже ничего не важно.

- Спасибо, - тихо отозвался Петр Степанович и замер, уже зная, что сейчас будет. Каждый вдох казался ему последним. Ничего долго не наступало, но он терпеливо ждал. Вдохнув в очередной раз, Верховенский уже не смог выдохнуть, ощущая, как его окружает плотное, давящее. Чтобы сократить время агонии, Петр Степанович раскрыл рот, тут же хлынула внутрь холодным потоком вода, заполняя легкие. С каждой секундой все сильнее гудело в голове, гортань охватило спазмом, а легкие жгло изнутри. Высоко над собой Верховенский видел поверхность озера, уходящую вверх вереницу дрожащих пузырей и мутно белеющую, похожую на осколок далекую луну. В последний раз Петра Степановича обожгло изнутри – особенно мучительно и невыносимо. Всё дернулось и исчезло.

***

5Когда Верховенский вышел в коридор сам, добровольно, то увидел ожидающего его Карамазова, который внимательно смотрел на него черными круглыми глазками, не моргая.

- А вы быстро начали каяться, - сказал он, - только не думайте, что это каким-то образом облегчит вашу дальнейшую долю.

- Я знаю, - Верховенский смотрел мрачно и обреченно, совершенно утратив надежду на спасение. Стены пульсировали, обернувшись плотью, продолжая заливать пол кровью, которая пробиралась между половицами и впитывалась в ковровые дорожки. Бугры сырого мяса, перекрывая друг друга, покрывали обои, потолок, даже перила, только люстра оставалась нетронутой и ярко сияла в лестничном пролете, неохотно, впрочем, донося свой свет до первого этажа.

- Стоило один раз умереть, и вы стали так сговорчивы. Не считайте, что на вас больше не найдется мук, Петр Степанович. Вы ведь понимаете, что вас ждет в конце?

- Да.

Верховенский действительно это понимал. Его ожидало то, чего он так боялся всё это время и что преследовало его во снах и тяжелых мыслях.

- И что вы можете сказать по этому поводу? – поинтересовался Карамазов, вышагивая рядом. Он заложил руки за спину, сплетя их под невообразимыми углами, чтоб не торчали наружу мешающиеся во время ходьбы локти. Запахи полыни, гнилых яблок и сырости смешались в страшное, удушливое зловоние.

- Ничего не поделаешь, - тихо отозвался Петр Степанович.

- Хм, а вы рано потухли, - Карамазов остановился. Они стояли возле такой же двери, какими до этого были все остальные. Лестница закончилась, и последним помещением, которое предстояло посетить Верховенскому, была эта комната.

- Ничего, сейчас вы оттаете и снова будете страдать. Уж я-то знаю.

Карамазов вел себя излишне учтиво, даже открыл сам дверь, вежливо запустив внутрь, и почему-то зашел следом.

Петр Степанович удивился нормальности помещения, где они оказались: это была жилая комната, очень даже приятная глазу, без каких-либо неровностей и перекосов. Заправленная кровать, горшок с геранью на окне и картина Клода Лоренна – умиротворяющий морской пейзаж с закатным солнцем и цветами на прибрежье. Она висела на гвозде, возле окна, а под картиной стояло плетеное кресло.

- Ставрогин! – ахнул Верховенский и кинулся к креслу, где тот сидел, задумчивый, молчаливый, мертвенно-синий. – Ставрогин!

Упав перед ним на колени, Петр Степанович крепко ухватил его за холодную синюю руку, прижался к ней щекой, не смутившись даже присутствию Карамазова.

- И вы пришли ко мне, - сказал Ставрогин, - не думал, что вы так скоро.

- У вас рука совсем ледяная, - горько прошептал Верховенский.

- Так ведь и вы тоже холодный, - усмехнулся Ставрогин. На его шее висела петля из грубой веревки, покрытая шелушащимся, засохшим от времени слоем мыла.

- Я… я увидел вас, я так давно хотел…

Петр Степанович не смог сдержать слез от того, что Ставрогин был здесь, перед ним, пусть даже они оба мертвые, но теперь ведь можно сказать всё, что не было сказано вовремя, теперь ведь можно побыть рядом хотя бы немного, хотя бы минуточку.

- Не плачьте, Петр Степанович, - стылая рука Ставрогина мягко погладила его по голове, - вы ведь не виноваты в этом.

- Виноват! Я мог вас понять вовремя, мог увезти вас оттуда! Вы хотели в Швейцарию уехать, вы ведь даже дом купили, Николай Всеволодович! Вы говорили, что Даша сиделка, так, если бы можно, я бы разве не поехал с вами? А пусть даже и она бы поехала, то вы были бы живы, пусть без меня, пусть, но живы!

Верховенский плакал и цепко сжимал руку Ставрогина, содрогаясь всем телом. Ставрогин вдруг встал с кресла и сел рядом с ним, обняв крепко.

- Я вас пожалею, Петр Степанович, - с тоской в голосе говорил он, гладя его по спине и по спутавшимся, испачканным в крови волосам, по синюшному лицу. Верховенский преданно обнимал его, целовал бледно-синие руки, покрытые темными, расплывшимися пятнами. За окном белели заснеженные горы.

- Ко мне девочка приходит в полночь, - вдруг сказал Ставрогин, - приходит и смеется, а потом уходит снова. И он приходит тоже, стоит рядом и смотрит на меня, как Лиза тогда и сказала. Только он на меня одного смотрит, а её здесь нет.

- Зачем, зачем вы так страдаете, Николай Всеволодович? – сбивчиво рыдал Верховенский. – Вы ведь ни в чем не виноваты!

- С меня всё началось, - тускло произнес он, - если б я не начал, вы бы не продолжили.

- Вы не виноваты ни в чем, это мы сами, - успокаивал его Верховенским со слезами на глазах, - вы не можете нести наказания за нас всех, не можете…

- Достаточно с вас, - раздался вдруг голос Карамазова. Петр Степанович увидел, что тот стоит возле открытой двери, недовольно перебирая пальцами рук, которых уже было восемь, и гневно сверкает выпуклыми, черными, круглыми, как пуговицы, глазами.

- Я не пойду! – он вцепился в Ставрогина. – Я не пойду дальше, не пойду!

- Еще как пойдете, - мрачно процедил сквозь зубы Карамазов и потянул к нему руки. Петр Степанович понял, что это последний момент, когда ему дозволено видеть Николая Всеволодовича, что больше такого мгновения уже не будет, и, из последних сил впившись руками в его плечи, с отчаянием припал к губам Ставрогина. Несколько секунд Петр Степанович чувствовал его распухший язык, а потом Карамазов уволок Верховенского наружу, обхватив его всеми руками, которые у него теперь были.

Он, не разжимая пальцев, кинул Петра Степановича на пол и навалился сверху, сверкая своими круглыми неподвижными глазами:
- Вы что ж это, даже после смерти стремитесь жизнь повторять? Не выйдет у вас, не выйдет! – крикнул он в лицо Верховенскому. – Если я не могу, так почему вы можете, а?

Верховенский ощущал, как кровь пропитывает одежду и волосы, и в гневе пытался бессильно вырываться, но хваткие ладони цепко облепили тело. Карамазов прижал руки Петра Степановича к полу над его головой, тяжело сдавив ему запястья длинными пальцами.

- Не смейте его донимать, слышите? – неожиданно для самого себя расхрабрился Петр Степанович. – Не смейте!

Лицо Карамазова искривилось, и только сейчас стало заметно, какие у него острые зубы.

- Замолчите, сволочь! – прошипел он и протянул две руки к лицу Верховенского, однако не начал душить, как думал тот, а заставил открыть рот, ухватив за подбородок. Тут же Петр Степанович почувствовал, как в полость рта заползли длинные белые пальцы, которые быстро проникли вглубь, неприятно надавив на корень языка и почти полностью заполнив собой горло. Верховенский задергался, будучи не в силах освободиться и даже пошевелить головой, и попытался как можно больнее укусить Карамазова, однако тому совсем не было больно. Хоть больно и не было, а по лицу Верховенского все же ударили, вероятно, чтоб не сопротивлялся вовсе.

Пальцы, шебуршащие в горле, вызывали у Петра Степановича позывы к тошноте, он очень испугался, что может захлебнуться, и промычал что-то невнятное, трепыхаясь, как подстреленное животное.

- Поговорите мне тут, - только и сказал Карамазов, избавляя его от лишней одежды, - вы еще настрадаетесь здесь, на вас страданий хватит, уж не сомневайтесь.

Чувство сильного физического отвращения захлестнуло Верховенского, ему было противно от ощущения наполненности во рту и от собственного бессилия. Карамазов, поблескивая своими паучьими глазами, собирал кончиком языка слезы, катящиеся из глаз Верховенского, иногда для острастки щелкая зубами, что заставляло Петра Степановича глухо кричать от страха.

- Тихо, тихо, черт возьми, - приговаривал Карамазов, силой разводя его колени в стороны. Петр Степанович беспомощно задергался под ним и тут же жалобно застонал от боли, скребя пальцами по скользким от крови половицам. Ощущение накатывающей тошноты, вполне человеческая мимика Карамазова в сочетании с матовыми паучьими глазами, горечь собственного бессилия – всё это унижало, отвращало Петра Степановича. Он отчаянно пытался что-то сказать, но выходили только неразборчивое мычание и клёкот. Верховенский не мог сдержать слез. Будучи не в силах переносить это, он перевел взгляд выше – где-то под потолком, на высоте трех этажей нестерпимо остро сверкала люстра, похожая на колючий цветок.

Почувствовав, как на горле у него сжалась еще одна пара рук, Петр Степанович смиренно закрыл глаза, оставшись в темноте, заполненной мерным стуком пульсирующих стен и сладковатым запахом крови. Вскоре исчезло и это.

***

6Когда темнота рассеялась, Пётр Степанович обнаружил себя стоящим у двери в номер Карамазова, с поднятой для стука рукой, но почему-то застывшей в воздухе. Силясь избавиться от остолбенения, он несколько раз глубоко вдохнул и наконец смог пошевелиться.

«Неужели этого всего не было? – с недоверием думал Верховенский. – Неужели это всё мне лишь показалось?! Но почему это вообще могло мне показаться?»

Он посмотрел в сторону лестницы и увидел, что стены не шевелятся вовсе, находятся в хорошем состоянии и обклеены бежевыми обоями. Ничего не пульсировало, не капало на пол, а сам Петр Степанович чувствовал себя очень даже живым, пусть смертным – но живым.

Просить Карамазова о помощи сейчас было не очень хорошей идеей, Верховенский понимал, что его эмоциональное состояние совсем для этого не подходит, потому что, хоть это было и видением, однако впечатлило сильно – у Верховенского до сих пор тряслись руки, да и сам он стоял на ногах крайне ненадежно. Повернув к выходу из коридора, он вдруг застыл, испуганный. В арке проема, нервно сцепив руки, стоял Карамазов и смотрел на него, черным силуэтом выделяясь на фоне блестящей в свете солнца люстры. Когда Карамазов сделал первый шаг в его направлении, Верховенский хотел было рвануться с места и убежать, однако шел Карамазов спокойно, как это делают живые люди, пусть даже и сумасшедшие в прошлом. У Петра Степановича отлегло от сердца, когда Карамазов подошел близко, и в его фигуре не обнаружилось кривых линий и диспропорций. На лице Верховенского можно было увидеть усталую, но все же счастливую улыбку.

- Доброе утро, - Карамазов быстро пожал ему руку, - хорошо, что вы пришли, Пётр Степанович.

Сказав это, он вдруг весь искривился фигурой и улыбнулся, обнажив острые зубы. От Карамазова пахло сыростью и гнилыми яблоками.